Но мы собрались на рыбалку.
Полдня добирались до места, а там и ночлег пора готовить в землянке на волжском острове. Пока кололи дрова, протапливали землянку, варили уху, откуда-то свалилась темнота, а ночью ударил мороз и по лесу раскатывался треск мерзлых деревьев. И чудилось нам с праздничных «двухсот пятидесяти» на нос, что бродит по нашему острову волколак-оборотень, задирая оскаленную морду к полной луне. И нет ему покоя в мертвенно-бледном ее свете, как нет сейчас покоя Михалычу, улегшемуся на нары к самой печке. Он то и дело сучит во сне ногами и отдергивает их от зарумяненных жаром боков буржуйки. Наконец, как-то ловко извернувшись на тесных нарах, Михалыч нашел удобное положение и засопел. Вскоре в землянке запахло паленой кошкой. Мы, оторвавшись от разговора, зачарованно смотрим на алый бутон, расцветающий на фуфайке Михалыча.
– Горишь, Михалыч! – спохватываемся вдруг.
Тот подпрыгнул, сел на печку, крикнул осенним сохатым и выполз из землянки, оставляя за собой дымный след, как подбитый «Фокке-вульф-190». А мы сидим, крошим зубы со скрипом, таращим глаза и молча наливаемся кровью. Смеяться грешно...
Первым не выдержал Леня-маленький. Он сложился циркулем и полез под нары, отвратительно хрюкая. Потом в землянке что-то взорвалось...
Всю ночь Михалыч выбегал на улицу и топтал в снегу свою фуфайку. Вата шипела и гасла, но через час-другой Михалыч снова начинал дымиться, распространяя запах городской свалки. В конце концов, все то, что осталось от фуфайки Михалыча, мы утопили в ведре с водой и заснули, как младенцы.
Утро пришло яркое и морозное, с проседью инея на дощатой двери и уханьем льда в протоках. Скидываемся, кто что может, и одеваем Михалыча. Виктор отдает пару свитеров, я – овчинную душегрейку-безрукавку. Леня-маленький жалует со своего плеча брезентовый плащ, но Михалыч запутывается в нем и падает. Встав, он укоризненно смотрит на Леню добрыми бесхитростными глазами.
– Ну, чего-чего, дылда. Тебе бы только посмеяться.
– Так я помочь хотел. Я же не виноват, что ты такой мелкий.
– Ну, спасибо.
Михалыч невозмутимо достает «складенец» и отрезает снизу добрый кусок плаща.
Леня-маленький открывает рот, но сказать ничего не может, а только показывает пальцем на Михалыча и смотрит на нас. Мы разводим руками.
Собравшись и напившись чаю на дорожку, бодро рыхлим свежий снег валенками в химчулках – уходим в широкую протоку, ближе к Волге. Михалыч с видом знатока отыскивает на протоке пиленый дубовый пенек и бурит рядом с ним несколько лунок. Потом начинает дергать на блесну окунишек.
– Тут, насколько мне помнится, сроду окунь не брал, – чешет в затылке Виктор. – Мастер, значит теперь, Михалыч. Рыбацкий ведьмак.
У нас вяло поклевывает некрупная сорожка-плотва. Наловив десятка полтора живцов, иду расставлять жерлицы и... обнаруживаю, что сумка со снастями осталась в землянке, больше негде, а до нее, до землянки, километра три да по снегу... Вернуться? Часа два – минус, да наломаешься впустую. Ладно. Мастерю примитивные «поставухи», которыми нередко ловят местные невзыскательные рыбаки. Вся жерлица состоит из куска лески, грузила, тройника и собственно сигнализатора поклевки – гибкого прутика с обрывком тряпки на кончике. Прутик вмораживается у лунки, и едва щука схватит живца, начинает отчаянно кланяться и размахивать тряпкой-флажком. Поскольку запаса лески нет, снасть работает на самозасек за счет гибкости прутика. Но сходов с такой «жерлицы» предостаточно.
Десяток снастей все же изготовил, а сидеть около них душа не лежит. Без вскида флажка вроде бы и нет ловли. Поручаю Михалычу приглядывать за жерлицами, и мы уходим с Леней-маленьким на Волгу, к фарватеру, искать леща. Виктор вначале идет с нами, но затем присоединяется к веренице блеснильщиков судака.
У протоки встречаемся с Виктором и идем вместе. Из его полураскрытого ящика торчит хвост здоровенного судака. Леня-маленький тычет в него пальцем.
– Последнего забагрил?
– Нет, один там еще остался, – дымит сигаретиной Виктор. – На развод...
Вдалеке у выхода из протоки зачернела одинокая фигурка.
– Михалыч, – усмехается Леня-маленький. – Небось опять сколопендрами на льду намусорил.
C осознанием своей удачи и заранее приготовив сожалеющие улыбки, двинулись к Михалычу. Товарищ сидел у заветного пенька. Увидев нас, он кивнул и снова замахал удильником. Около него в россыпи мелких «матросиков» лежали матерые щуки... Леня-маленький сел на снег и закурил...
В постновогодье поехали мы с товарищем за щуками. В протоках наловили живцов-сорожек и собрались выставлять жерлицы. Но распотрошив рюкзаки, обнаружили, что жерлицы оставили дома. Все ясно, синдром новогоднего Дауна... Товарищ, в рюкзаке которого должны быть жерлицы, не забыл только главное, как ему казалось – истекающую слезами «беленькую»...
Посидели, поскребли в затылках, и тут я вспомнил одну нехитрую конструкцию, которую вычитал когда-то еще в советском журнале «Рыбоводство и рыболовство»... Краткая суть самоделки была в том, что в торец деревянного стержня-цилиндра крепилась спица с флажком, а на другой конец стержня наматывался капроновый шнур с подлеском и металлическим поводком. Шнур – чтобы грубая леска не топорщилась и не свивалась в «бороды» на малом диаметре стержня. Снаряженный стержень ставился на те же велосипедные спицы, продетые крест-накрест в просверленные отверстия. Во время хватки хищника, снасть опрокидывалась в лунку и опиралась на спицы-опоры, а поднятый флажок в торце стержня сигнализировал о поклевке... Просто, как все гениальное... И мы соорудили снасти, что дальше уже проще некуда.
Найдя на берегу несколько сучкастых сухостоин, нарубили из них аналоги вышеуказанной конструкции. Только вместо спиц снасти опирались при хватке на сучки, а флажок из рыбацкой тряпки, замазанной рыбьей слизью, гордо вился на поднятом кверху тонком стволе сухостоины. Снасти работали как ни в чем не бывало...
Январский лед был непорочно чист, как щеки Левы Шаманова. Перед рыбалкой он почему-то всегда брился и освежался, словно перед интимным rendez-vous или готовясь в последний путь. Вовка же, напротив, обрастал шерстью еще гуще, а освежался только пивом.
Солнце щурилось и подмигивало сквозь драный ветром березняк. Вороны орали во все горло. А вышли из протоки на чистину, и даже Вовка чуть не прослезился. Перед нами лежала девственная гладь, залитая солнцем.
Пока дошли до острова, строить что-то основательное было уже поздно, и мы решили соорудить для начала вигвам, как делал когда-то друг степей и прерий Чингачгук-Большой Змей. Вовку Сапожникова оставили на льду ловить живцов и расставлять жерлицы, а мы с Левой Шамановым занялись стороительством. Наломали, напилили сухих берез, сволокли их на бугорок и задумались. Поскольку коварный ирокез и гордый команч жили в местах, где оленей и прочего крупнорогатого скота было больше, чем мышей на нашем острове, то естественно, что свое жилье они закутывали в шкуры сих убиенных животных. Мы же, несчастные дети цивилизации, ограничились тем, что сколотили что-то вроде низких нар на троих, воткнули рядом печку и обнесли все это по кругу кое-как прилаженными жердями, связав их сверху в пучок. Щели позатыкали сухим камышом и чахлым еловым лапником. За неимением шкур обтянули жилье полиэтиленом. Едва закончили с отделочными работами, как в лесу послышался треск.
– Мужики! – еще издали начал орать Вовка. – Щука дуром прет! Одна зацепилась, поднять не могу!
Мы кинулись на лед. Кругом «горели» флажки. Сердце екнуло и провалилось куда-то под мышку. Вот оно, Эль-Дорадо! Давно ждали мы такого щучьего жора.
– Где здоровая? Показывай! – нетерпеливо приплясывает Лева. – Сошла уж, наверное?
– Сидит… Я ее багориком зацепил и к дереву привязал, – самодовольно лыбится Вовка Сапожников.
И точно: торчит багорик из лунки, а от него веревка тянется к палке, вмороженной в лед. Тянем багорик – не подается. Лева упал на колени, торопливо разгреб руками ледяную крошку и заглянул в лунку.
– Так это же бревно!..
– Не может быть! – не верит Вовка. – Она шевелилась…
– Шевелилась-шевелилась, «чайник»! Сам посмотри!
Смотрит Вовка Сапожников, потом – я. Внизу, колыхаясь на багре, висит суковатая коряга, позеленевшая от старости. Бросаем эту жерлицу и бежим к остальным, где алеют поднятые флажки. На тройниках бьются насаженные Вовкой здоровенные окуни, размотавшие леску на катушках. Они неохотно отрываются от дна. Некоторые захлестнулись за топляки. Только леску резать.
После многозначительного молчания Лева Шаманов наконец спрашивает:
– Это у тебя что, живцы?
– Живцы, – невинно отвечает Вовка, ероша шерсть на ухмыляющейся морде.
– На американского маскинонга ориентировался или на песчаного долбоноса?
– Так на щуку, – машинально отвечает Вовка, а потом взрывается: – А я знаю, какой живец нужен? Может быть, вообще жерлицами первый раз ловлю. Чего клевало, то и ставил.
– Ты же говорил, что не одну собаку на этом деле съел…
– Говорил-говорил…
А рыба мерная, – задумчиво смотрит Лева на Вовкиных окуней. – Утром на блесну попробуем. Кстати, эти живцы, как ты их называешь, флажки и подняли...