Над заснеженной гладью громадного озера поднимался морозный туман.
В потемневшем небе зябко помаргивали первые звездочки, над темнеющим на дальнем берегу лесом плыла золотая лодочка молодого месяца.
Ну и где же изба, Сусанин? – Вячеслав Петрович, громко сопя, сбросил в снег рюкзак и принялся закуривать. Огонек спички плясал у него в руках. Он был самым старшим в нашей компании, и дорога по глубокому, рыхлому снегу вымотала его окончательно. Хотя и шел он всю дорогу замыкающим, по проторенной лыжне, но под его грузной фигурой широкие охотничьи лыжи все равно проваливались до земли.
Тот, кого он назвал Сусаниным, и сам был обескуражен. На протяжении полутора часов, пока мы месили снег, делая вид, что не слышит наши весьма нелицеприятные высказывания в его адрес, Николай бодро повторял:
– Еще самую малость, мужики! Вот эту гривку перевалим и в самый раз к избе выйдем!
Одна сосновая грива сменяла другую, мы поднимались на нее, и вновь перед нами открывалось заснеженное болото с торчащими тут и там чахлыми елками-сосенками. В конце концов, когда потерявший терпение Вячеслав Петрович самым категоричным тоном заявил, что он поворачивает назад, перед нами, наконец, открылось озеро. Но сколько ни всматривались мы в сгущающуюся темноту, ничего похожего на избушку-кямппя, о которой говорили нам в поселке, так и не увидели. Пронизывающий ледяной ветерок с озера между тем забирался под распахнутые полушубки, потные свитера закурчавились инеем...
– Да ладно тебе, Петрович! Сам видишь, чай, как перемело тропу-то. Не удивительно, что и промахнулись малость, не на тот мыс вышли. Вон за тем мыском она должна быть. Нам тут по льду-то всего минут десять-пятнадцать ходу осталось, – махнул рукой Николай куда-то в сторону черной стены леса на дальнем берегу. Говорил он, впрочем, уже не столь уверенно.
– А если не там? – почувствовав эту неуверенность, продолжал брюзжать наш старший. – Так и будем под открытым небом у костра сопли морозить?
Мы с Лешкой участия в перебранке двух старых друзей не принимали. Оба приятеля были годков на двадцать старше нас, да к тому же Петрович был Лешкин непосредственный начальник...
Я не раз замечал, как легко бывает ошибиться, определяя «на глаз» расстояние в сумерках. Вместо десяти минут до избы, крыша которой виднелась среди берез и сосен, мы тащились по льду озера почти час. У Петровича уже не было сил брюзжать. Его рюкзак нес Николай, ящик забрал Лешка, а он, едва передвигая лыжи, плелся далеко позади. Когда он подошел, мы уже отгребли снег от двери, и Николай щепал лучину на растопку. Под широкими нарами из грубо отесанных еловых жердей нашелся большой запас сухих дров, несколько скрутков бересты, а к потолку был подвешен мешочек, в котором заботливо завернутые в пластиковый пакет были уложены пачка чая, спички, крупная соль в кульке из газеты и даже четыре «беломорины». Через несколько минут в печке весело загудел огонь, и первые волны тепла поплыли по избушке...
– Ну, Никола, умотал ты, брат! Ей богу, думал, не дойду. Аж сердце прихватило!
Вячеслав Петрович скинул полушубок, размотал шарф и теперь, посмеиваясь, курил на корточках перед гудящей и постреливающей искрами печкой.
– Стареем, братец. Годков десять назад я бы от тебя ни за что не отстал, а теперь, видишь, и брюхо мешает, и одышка, будь она неладна. Помнишь, как на Каменное ходили? Поди, раза в два подальше, а хоть бы что, считай, без перекуров доходили!
– Это, когда я на обратном пути твой «шарабан» да бур тащил, чтобы ты не помер ненароком? – ехидно поинтересовался Николай, но Петрович сделал вид, что не расслышал подначки друга.
– Ладно, Слава. Давай-ка, братец, к столу. Посмотри, какую закуску твой Лешка организовал.
Он положил на кусок черного хлеба тонкий прозрачный ломтик сала, накрыл его четвертинкой луковицы и, неторопливо выцедив водку, блаженно зажмурившись, захрустел своим бутербродом.
– Все-таки, мужики, что ни говорите, а ради таких вот минут, ей богу, стоило тащиться хоть за полсотни верст. Разве дома так вот душевно посидишь?
– Ладно зубы-то заговаривать! Завтра посмотрим, стоило ли тащиться сюда! – с добродушной усмешкой перебил его Петрович. – Водки-то я и дома мог выпить.
– Ну, знаешь, Слава, ты, видно, и впрямь совсем стариком стал! – сердито фыркнул в его сторону Николай. Он снял с печки закипевший чайник, бросил в него щепотку заварки, веточек черной смородины и разлил чай по кружкам.
Разговор, завязавшийся, было, после выпитой водки, постепенно стихал, и вскоре всех сморила усталость. Первым улегся Вячеслав Петрович. Следом за ним устроился на боковую Николай. Мы с Лешкой вышли покурить, а когда вернулись, избушка буквально сотрясалась от богатырского храпа.
Проснулся я оттого, что кто-то, отчаянно пыхтя, втискивался между Лешкой и мной. Я испуганно подскочил и торопливо зашарил в темноте в поисках ножа или топора.
– Кто тут? – испуганно вскрикнул с другой стороны Лешка.
– Да я это, я, не ори. Слава богу, хоть вы проснулись! – ответил из темноты Николай каким-то странным, словно придушенным шепотом. – Зверюка какая-то на чердаке ворочается. Впотьмах-то никак не найду, куда топор засунул. И вас никого добудиться не могу. Вон, слышишь?! Слышишь, царапается?!
Неведомый зверь царапнул когтями доску потолка, явно пытаясь сдвинуть ее с места. С тихим шорохом нам на головы посыпалась сухая хвоя и всякий лесной мусор, которым для тепла был засыпан потолок избы. Стало жутковато, неприятный холодок пробежал по спине. Лешка нашарил, наконец, топор, и теперь тщетно пытался отыскать завалившиеся куда-то спички. Наша возня разбудила безмятежно похрапывавшего Вячеслава Петровича. Он шумно повернулся, зевнул, взглянул на тускло светящийся циферблат часов и недовольно поинтересовался:
– Ну и чего вы разбазарились? Еще часа три спать можно!
– Тише, Слава! На чердаке кто-то ходит, зверь какой-то, – уже не так испуганно проговорил Николай. – Я уж давно прислушиваюсь. Тебя хотел разбудить, да куда там!
– Зверь! – так и подпрыгнул на нарах Вячеслав Петрович. Тонкие жерди жалобно затрещали под ним. – Так что же вы сидите, черт вас возьми! Хоть бы огонь разожгли! А если это рысь! Она ведь в темноте нас сонных как курят передушит! Никола! Где спички? Ты же с печкой возился. Да не копошись ты, а спички давай скорее!
Мы все дружно шарили вокруг себя, то и дело сталкиваясь руками и головами, но спички, как на зло, не находились. А неизвестный, и от этого еще более страшный зверь расхаживал по потолку, уже не таясь, громко стуча когтями по тонким доскам, которые, кажется, даже прогибались под ним. На нашу приглушенную суету и разговоры он не обращал никакого внимания. Неожиданно у нас над головами раздался отчетливый костяной стук, от которого мороз пошел по спинам.
– Ой, не зверь это, мужики! – испуганно прошептал Николай, и мне показалось, что он украдкой перекрестился. – Ишь, стучит словно костями! Рысь-то разве стучит?
– Так кто же это, по-твоему? Лешак, что ли? – попытался пошутить Петрович, но шутка получилась неудачной, да и у самого голос как–то странно вибрировал.
– А вдруг... – начал, было, Лешка, но тут сверху вновь раздался резкий костяной стук, и кто-то хрипло, утробно захохотал, словно потешаясь над нашими страхами. Доски у нас над головами заскрипели, звякнули кружки на столе, кто-то громко ойкнул. Казалось, хлипкая дощатая дверь сейчас распахнется и в избушку вломится нечто ужасное.
– Лешак это! Ей богу, лешак! – Петрович суетливо чиркал найденными спичками, но они только ломались, не желая загораться.
– Эй! – вдруг кто-то грубо окликнул нас с чердака. – Эй!
Испуганно вскрикнул Лешка, шумно засопел, беспокойно заворочался Вячеслав Петрович, закрестился Николай, а мне вдруг вспомнился точно такой же окрик весенней ночью пару лет назад...
... Только что схлынула полая вода, и я решил попытать счастья на налимьей рыбалке. Тогда тоже кто-то невидимый окликнул меня из темноты, с недалекого берега, на котором, я это хорошо знал, всю весну было непроходимое болото.
– Эй! – негромко, но вполне отчетливо позвали меня. Окрик этот не столько напугал, сколько встревожил. Кто-то, явно не зная местности, перся в темноте прямо в гиблую топь. Торопливо подкачал я тогда лодку, фонарик прихватил, чтобы на сучья впотьмах не напороться.
– Погоди! – кричу. – Куда лезешь, дурак! Утонешь сейчас! Стой на месте, я подплыву, перевезу тебя.
А он опять свое «эй!» орет, и все дальше в болото уходит.
– Эй! – кричу ему вдогонку. – Вернись, дурак! Куда тебя черт понес!
А «мужик» мой вдруг как расхохочется, прямо у меня над головой. Я с перепугу чуть из лодки не вывалился, фонарик выронил. Хорошо неглубоко было – достал быстро.
А когда страх малость прошел – дошло до меня. Это же филин в ночи куражится. Он, сучий сын, так самку подзывает.
И так же, как тогда на реке, страх прошел, а на смену ему мной вдруг овладел какой-то нервный, истерический хохот. В напряженной тишине избушки смех мой был настолько дик и неуместен, что Николай испуганно дернул меня за руку и даже попытался зажать ладонью рот.
– Ты что? Спятил?
И только когда я, поборов очередной приступ безудержного хохота, объяснил его причину, нервное напряжение, царившее в избушке, разом схлынуло. Теперь оглушительно смеялись все, и громче всех учинивший нашу раннюю побудку Николай. А главный виновник наших ночных страхов, напуганный поднятым нами шумом, улетел и теперь покрикивал из темноты обступившего избушку леса.
Николай не соврал. Рыбалка на озере была действительно на славу. Широкие толстые окуни жадно хватали блесну с насаженным кусочком плавника. То в одной, то в другой лунке вода начинала бурлить, и очередной красавец-горбач, воинственно топорща колючий плавник, тяжело ворочался на мокром снегу...
А потом была обратная дорога, когда мартовское солнышко растопило льдистую корочку наста. Были заметно потяжелевшие от пойманной рыбы «шарабаны», и была масса впечатлений от великолепной рыбалки. Все это заставило нас позабыть забавное ночное приключение. И, скорее всего, до поры до времени никто из нас и не вспомнил бы о нем, но, уже на подходе к дороге, наш «лешак» сам напомнил о себе. Большой бурый филин сидел в гуще еловых ветвей совсем рядом с нашей тропой. При желании до него можно было бы добросить снежком. Молчаливый и безучастный ко всему окружающему, он сидел абсолютно неподвижно, словно изваяние, вероятно, отдыхал, чтобы с наступлением ночи снова оглашать тайгу своими глуховатыми окриками и леденящим душу смехом.