Короткого светового дня хватало ровно на разделку одного оленя, забитого на мясо. Пастухи предпочитали не кочевать, стояли на месте, занимаясь преимущественно выпасом и кормлением оленьего стада да заготовкой дров для юрты. Солнце не всходило, лишь освещало из-за горизонта нежным розовым светом самые высокие хребты, чтобы тут же скрыться в бездне. Вдогонку за падающим светилом темно-сизым монолитом надвигалась зимняя холодная ночь. Тайга замирала.
В стойбище было много семей с малыми детьми, в том числе и грудного возраста. Ребенка, родившегося в морозную пору, приходилось заматывать в шкуру, увязывать кульком и подвешивать на перекладинах над костром, чтобы огонь подогревал крохотное тельце. Тяжелее всего было в зимние кочевки: младенцев возили в теплых бебе (в люльках; здесь и далее перевод с эвенского. — Ред.) на вьючном олене. Дети потели, им не хватало свежего воздуха. Бывало, ребенок погибал от удушья, если мать вовремя не открывала замшевый клапан люльки. Малыши — серьезная проблема, еще и ради них кочевники старались переждать зимнюю пору без кочевок: детенышам, как и новорожденным телятам, нужно время, чтобы окрепнуть перед дальней дорогой жизни.
Большое стойбище — восемь юрт — расположилось в густом лесу, на берегу реки Бебекан, левого притока Омолона. Стадо выпасалось на сопках. В густых тальниках водилось в тот год много зайцев, на куропатку тоже был «урожай». В иные дни счастливчикам и удачливым рыбакам удавалось поймать на удочку хариуса и ленка. Но такое бывало редко, лишь во время краткого потепления, когда шел снежок и ветерок тянул со стороны моря. Петли на куропатку делали из скатанных тонких, расщепленных оленьих жил. На местах кормежки ставили пасти на зайцев.
По утрам одни уходили в стадо, другие — на охоту. Поголовье ездовых оленей содержали отдельно от основного стада, в котором паслись телята, самки и быки разных возрастов. Вьючные олени привыкли находиться поблизости от жилья, им так было спокойнее: молодняк не мешал кормиться и лежать на мягком снегу. Да и пастухам было удобно: надо поймать ездового оленя, чтобы поехать на охоту или в стадо за мясом, — так вот он, учик. Все было продумано, лучше не надо.
В стойбище жила молодая женщина, обладающая необычайно красивым высоким голосом — могла вытянуть любую эвенскую песню. Не зря ее прозвали Икэлын — «поющая» Никто из обитателей стойбища не знал ее настоящего имени. У певуньи была дочь лет пяти. Часто Икэлын сама сочиняла песни, немало их позаимствовала у поющих женщин и пастухов, у стариков, сохранивших в памяти напевы молодости.
В то морозное утро все мужчины, как обычно, уехали на оленях проверять петли и пасти, расставленные по обоим берегам Омолона, а старики по натоптанной лыжне пошли в стадо. В стойбище остались женщины и дети. Ребятня, одевшись потеплее, играла на улице, а женщины хлопотали по своим юртам: шили одежду, катали нитки из сухожилий, выделывали шкуры, дробили кости, чтобы вытопить из них жир.
У одной женщины был день рождения, она наварила два медных котла жирного оленьего мяса, приготовила свеженину и в середине короткого зимнего дня созвала гостей. Женщины с детьми пришли в юрту именинницы. Икэлын осталась дома, но послала в гости дочку, и тогда именинница сама пошла звать певунью.
— Икэлын, отложи свое шитье, пойдем покушаем, отметим мой день рождения. Все уже собрались, тебя ждут!
— Слушай, эгден бачиба (большое спасибо) за приглашение, но покушайте без меня. Я же прислала дочку, — ответила Икэлын. — Я шью мужу рукавицы из белого камуса, одна уже готова, хочу вторую дошить до его прихода. Смотри, как хорошо получается! Придет муж с охоты — обрадуется.
Рукавицы и вправду были сшиты прекрасно, из разноцветных кусочков неблюя (шкуры телят северного оленя с перелинявшим, но непереросшим волосяным покровом, высотой не более 2,5 см. — Ред.) — черных, белых и желтоватых.
— Молодец, Икэлын! Со временем опыт в любом деле приходит, — похвалила именинница. — Ты теперь не только хорошо поешь, но и в шитье мало кому уступаешь. Ну да ладно! Не стану отрывать от дела, поступай, как знаешь. А управишься с шитьем — приходи, буду рада…
Душа певуньи переполнялась песней, из ее груди лилась задушевная мелодия, словно весенний звонкий ручей вырывался на просторы таежной долины и бескрайнего безмолвия.
А в соседней юрте женщины и дети принялись за еду. Не хватило посуды, и одна мать попросила сына:
— Хэлгэни, сбегай-ка к нам в юрту, принеси нашу большую нину (корытце, выдолбленное из тополя).
Аромат горячего вареного мяса витал в юрте; все принялись за еду; у детворы по углам рта тек теплый олений жир. Жарко пылал костер. Прибежал посланный за ниной-корытцем Хэлгэни, держа под мышкой деревянную посудину. Вид у него был растерянный.
— Со стороны речки сквозь кусты кто-то идет, большой и черный. Рогов у него нет. Он уже подходит к оврагу, где мы кололи лед. Это не учик, он страшный!— тараторил мальчик.
Та из женщин, что сидела ближе к выходу, слегка отодвинула край кожаного клапана, служившего дверью, выглянула, побледнела и отпрянула, плотно прикрыв щель.
— Тихо! К нашим юртам идет большой медведь, уже овраг перешел.
Детей быстро усадили в углу юрты, а еду вместе с деревянной посудой расставили у входа в жилище, рядом с кучей дров, прикрыли шкурами. В костер подбросили сухих дров. В юрте воцарилась тишина, слышно было только, как в костре потрескивали, разгораясь, поленья. Аромат вареного мяса предательски заполнял все пространство замшевого жилища.
Одна из женщин по-прежнему следила за зверем через небольшую дырочку в кожаной стене. Шатун подошел к крайней юрте и остановился. Он стоял неподвижно, прислушиваясь и принюхиваясь. В центре стойбища располагалась небольшая юрта певуньи Икэлын. Женщина весело и громко пела, увлеченная работой.
Медведь, не переставая водить носом, направился к юрте, в которой затаились женщины с детьми. Скрип когтистых лап послышался совсем рядом. Женщины оцепенели. Их тревога передалась детям. Медведь подошел к кожаной двери, но, перед тем как ринуться в проем, вдруг резко остановился. В стойбище царила тишина, только Икэлын по-прежнему пела в своей юрте.
Женщина, следившая за медведем, вновь прильнула к щелочке. Опустив голову, зверь подкрадывался к юрте певуньи. Раздался пронзительный крик, и все затихло. Над стойбищем повисла тревожная, гнетущая тишина. Женщины одели детей, острым ножом вспороли замшевую стену юрты, вывели ребят, вышли сами.
Под прикрытием юрты, стараясь не шуметь, они цепочкой припустились бежать по дороге, которой утром уехали мужчины. Но с детьми далеко не уйдешь, медведь может учуять людей и догнать их по свежим следам. Дойдя до поворота на Омолон, женщины остановились: дети запыхались, надо было что-то делать. Стойбища за лесом уже не было видно. К счастью, у дороги росли приземистые толстые разлапистые лиственницы. Женщины подвели детей к деревьям и одного за другим рассадили по сучьям, наказав: «Прижмитесь к стволам, держитесь крепче!» Ребята постарше вскарабкались сами, следом за ними забрались и женщины. Все со страхом смотрели на дорогу, ведущую к покинутому стойбищу.
Мороз донимал. Вечерело. Кое-кто из детей начал всхлипывать. Горше всех причитала пятилетняя дочь Икэлын.
Женщины молчали и с надеждой поглядывали на дорогу: их спасение еще впереди. Вот в просвете деревьев замелькали всадники. Они остановили ездовых оленей и с удивлением смотрели на женщин и детей, сидящих на деревьях, словно большая стая ворон. Без объяснений они поняли, что в стойбище пришла беда.
— Всем оставаться на деревьях! — твердо сказал самый пожилой из мужчин, в прошлом лучший охотник стойбища. — Двое, кто пожелает, захватив оружие, пойдут со мной к стойбищу.
Когда показались юрты, охотники, среди которых был и муж Икэлын, спустились в овраг, где обычно кололи лед, скрытно добрались по нему до крайней юрты. Около нее была навалена большая куча мунгурок с вещами. За ней-то и засели охотники. От юрты к юрте сновал крупный медведь-шатун. Очевидно, все съестное, что было в жилищах, он уже слопал и искал, чем бы еще полакомиться. Вот он вошел в юрту певуньи и тут же, не задержавшись, выскочил, направился к жилищу именинницы.
Мужчины следили за зверем из-за груды вещей. Выйдя из юрты именинницы, зверь остановился, прислушался, глухо заревел и прямиком направился туда, где затаились охотники. Чутье подсказало шатуну, что в стойбище появились люди. Медведь пристально смотрел на кучу вещей, за которыми сидели охотники, и шагал к мунгуркам. Его голова и мощная грудь все ближе и отчетливее были видны в прицеле двух берданок и мелкокалиберной винтовки. В сгущающихся сумерках раздались два громких выстрела, а следом гортанный, протяжный рев. Все затихло. Мужчины побежали к юрте певуньи. Замшевый клапан был оторван, вход зловеще зиял. Охотники протиснулись в жилище.
— Икэлын, ты где? Не молчи, Икэлын! Что с тобой? — негромко, словно боясь разбудить жену, позвал муж.
В юрте было тихо. На черной, хорошо выделанной оленьей шкурке годовалого теленка, на которой любила сидеть и шить теплые вещи певунья Икэлын, лежали две прекрасно сшитые мужские рукавицы. На одной из них виднелось темное пятно.