На дворе последний день августа. Желтеющая в садах антоновка, зарумянившийся штрифель, почти высохшие ветки картофельной ботвы, краснеющие помидоры в теплице, рябиновые костры, легкая березовая позолота…
Только вот тогда, с утра, добрая половина неба была затянута, придавлена к земле темнеющей и с виду неуютной завесой. Для обычного человека утро казалось бы даже неприветливым. Только не для нас. Еще с вечера был намечен маршрут и проведен осмотр патронташа.
Как раз то, что надо, главное, не жарко будет, подумал я и встретился глазами с дратхааром, часто завилявшим тем, что оставляют легашу. Было впечатление, что он прочел мои мысли и одобряет их. Увидев, что Цезарь засуетился, половинка моя, хлопотавшая на кухне, намекнула на то, что пора начинать копать картошку.
«Так ведь дождь обещали», — с неуверенностью и одновременно с надеждой ответил я. Увидев, как почти умоляюще смотрит на мою минутную нерешительность наш легаш, она махнула рукой.
«Промокнете!»
«Может, успеем!» — бросил я ей на ходу.
Не успели. Не проехали и половины пути, как начался дождь. По нему и приехали на место. Это, по сути, даже не было именно тем местом, куда планировалось. Просто дождь не прекращался, и я остановился в нерешительности, не доехав метров пятьсот.
С обеих сторон насыпной были неплохие тогда еще угодья. С заросшей травами луговиной, низкими, с остатками влаги местами, примыкающими к берегу озера с одной стороны, и остатками бывшей когда-то фермы, невидимой теперь из-за разросшихся бурьяна и крапивы. На этой половине в прошлый выход мы с Цезарем набрели на небольшой участок с уже кое-где начавшимися желтеть стручками горохового поля. Правда, это было уже практически по пути домой, и поэтому поднявшийся и разлетевшийся выводок перепелов я решил оставить в покое. А вот с другой стороны насыпи, по которой и проходила дорога, находилось еще не скошенное и не тронутое нами поле с уже созревшим овсом. Поле это тянулось почти на километр, овес местами был плохонький.
Но интрига всегда была именно там. Засеяно оно было не до конца, прилегающие к нему низинки и взгорки начали зарастать небольшими кустиками лозы и молоденькими березками. А одной из сторон поле вплотную подходило к также зарастающим теперь бурьяном и всем, чем угодно, огородам и садам почти вымершей деревни. Овес в этом месте был хороший, густой и кормил всю обитающую и держащуюся там пернатую живность. И, надо признаться, живности там тогда водилось да и держалось. Настоящий эдем для пернатой дичи.
Почти всегда, когда позволял ветер, то есть его направление, охота начиналась именно оттуда, с садов. Редко, проходя этой границей с прилегающими овсами, не удавалось поднять на крыло какую-нибудь дичь. Особенно любили эти места куропатки…
…Пока сидели в машине, уныло поглядывая по сторонам, как-то ни о чем не думалось. Дождь моросил, стекла начали запотевать, и я чуть приоткрыл их с левой стороны. Поднявшийся легкий ветерок чуть качнул тяжелые от влаги высокие стебли чернобыльника на краю обочины. Это вселяло некоторый оптимизм, будет ветерок, Бог даст, разгонит тучки. Только вот дует он как бы не оттуда, и если распогодится, придется, видимо, сделать большой круг, чтобы подстроиться.
Потянуло прохладой, и тут на ноги поднялся лежавший до этого с таким же, как у меня, унылым видом Цезарь. Он высунул нос в щель и начал долго и жадно ловить воздух. Потом как-то забеспокоился вдруг, засуетился и неожиданно царапнул лапой спинку моего сиденья. А затем, пробравшись между спинками в переднюю часть салона, боднул меня мордой под руку в бок, выбрался назад и, снова высунув голову поверх стекла, притих.
Дождь к этому времени практически прекратился. Выходить, честно говоря, не хотелось, зная, что уже через пять минут мне суждено быть мокрым по пояс. Второпях выскочил из дому в коротких сапожках, да и собачку выпускать не улыбалось. Цезарь тогда был уже немолодым и маялся, жаловался на ноги. Простужен был затянувшейся позапрошлогодней осенью на утиной охоте, когда вода на речке, в крохотных заводях, и тихих местах бралась уже прозрачным, как стекло ледком, а его не отозвать бывало, пока не доберет подранка. Гоголь, сбитый мною и упавший в воду, нырнул и попал как раз под такой ледок. Сняв с себя свитер, я, как мог, старался вытереть Цезаря и потом еще несколько раз бросал какие-нибудь подвернувшиеся под руку коряжки на берегу подальше, чтобы он побегал и разогрелся. Пока добирали, пока добирались…
Неуемен был азартен, да вот занедужил. С трудом и хрустом в больных суставах поднимался по лестнице на второй этаж, особенно пасуя перед первой ступенькой. С трудом и каким-то надрывным вздохом ложился на пол и так же тяжело вставал. Иногда, особенно после долгой охоты, приходилось даже помогать ему, чтобы он мог запрыгнуть на заднее сиденье. Появившиеся некоторые странности в работе собаки мне просто не хотелось привязывать к возрасту его. Я сам был таким же, жадным до охоты. Мы лечили друг друга, охота лечила нас. Она завораживала, держала, не отпуская, а время делало то, что и должно было делать.
…Удивило поведение собаки: высунув нос, легаш, застыв, смотрел в одну точку. Весь его вид, неуклюжая, неудобная и непривычная для него самого, оттого и нелепая поза, заставили меня насторожиться.
Я тогда, наверное, не помню теперь, что-то проговорил, обращаясь к собаке, на что Цезарь лишь скосил в мою сторону глаз. А потом несколько раз приподнял нос и снова скосил на меня правый глаз.
Пока я осторожно собирал и заряжал ружье, собака не изменила позы и все так же неотрывно и не шевелясь, смотрела в оду точку.
…Ну и охота, доложу я вам! Не помню в подробностях, как выбирался из машины, как выпускал Цезаря. Помню открытые почему-то по возвращении к ней с тремя куропатками в руках обе левые двери моей «семерки». Помню, как Цезарь после моего дуплета, забыв про боли в ногах, бросился вдогонку за пытающимся взлететь подранком и, подпрыгнув, достал-таки его.
Стайку из десяти примерно птиц я не успел сосчитать, сосредоточившись на мушке и разлетающихся веером куропатках, я увидел прямо перед собой буквально в пяти метрах, едва сделав пару шагов от машины. Я стоял выше на насыпи, выводок передо мной внизу. При подъеме стайки каждый из выстрелов достиг своей цели, а третья птица, взлетевшая одной из первых, уходя на поворот, попала под дробь, ей непредназначенную…
Мы сидели в машине. Я гладил дрожащего от волнения, от всего пережитого Цезаря и что-то говорил ему. Борода его была мокрой, неухоженной, а вот глаза — довольными, если не счастливыми, и мне захотелось поцеловать этот шоколадный замшевый нос. Мы сидели и осмысливали происходящее, каждый по-своему. Уезжать не хотелось. На лобовом стекле снова стали появляться крохотные капельки влаги. Так и не распогодилось.