Железная дорога косым шрамом разрезала всю территорию Коми с юго-запада на северо-восток. Вокруг одного ее короткого ответвления Микунь — Кослан вертелась наша с братом охотничья жизнь. Первым это птичье эльдорадо открыл брат. А в следующую свою поездку он пригласил меня. Я и по сей день помню свое обращение к кассиру Ярославского вокзала, словно не прошло сорока лет:
— На 22-й воркутинский, в прицепной вагон, два билета туда и обратно.
До Микуни ехали почти сутки, затем стояли два часа, после чего наши вагоны прицепляли к поеду Сыктывкар — Кослан, еще полтора часа — и мы наконец прибывали на станцию назначения Еринь. Для москвичей почти все названия населенных пунктов на этой ветке звучали как слова какой-то непонятной, но красивой песни: Певью, Вежайка, Яренга, Мозындор, Едва, Усва, Вендинга…
А для местных это были названия зон или поселений. Представьте себе: первая от Микуни станция — Певью; глухой забор, вплотную подходящий к поезду; колючка, вышки, часовые; в глаза бьют прожектора. По вагонам ходят вежливые молодые люди в штатском, проверяют документы: «Куда едете? Зачем? Когда обратно? Спасибо, всего хорошего»...
Постепенно до нас доходило, что мы стояли на пороге совершенно другой жизни — без театров, стадионов, походов к друзьям, вечеринок... Это была земля СпецКосланЛеса. Главная ее сила — люди, либо осужденные, либо вышедшие по УДО. Их работа — валить, заготавливать, вывозить, отгружать и перерабатывать лес. Ле́са в те годы в Коми было очень много. Как зон, зэков, зверя и птицы. Мало было только охотников.
На станции Еринь, в поселке Яренга, жили пять сотен вольных и почти полторы тысячи поселенцев. Ко времени прибытия поезда в Еринь жизнь в поселке замирала. Вольные предпочитали без дела из дома не выходить, потому как можно было запросто словить доской по голове где-нибудь около поселкового магазина, а другие… Другие по большей части находились в казармах и готовились кто к беседе со взводным, кто к разбору полетов с товарищами по несчастью, кто к ночной смене, кто ко сну: ужинали, подшивались, играли в карты, шахматы, шашки. В общем, жизнь шла своим чередом…
Мы проходили темным поселком следом за встретившими нас братьями Ашпаровыми и входили в один из самых гостеприимных домов на земле, где нас ждали добрейшие люди — Октябрина Ивановна и Иван Захарович. Что заставило их покинуть благословенную Молдавию и осесть в суровой Яренге — отдельная история.
А пока нас с братом усаживали за стол и потчевали таежными дарами: котлетами из медвежатины, лосиной печенкой, тушеными глухариными грудками, грибами, моченой брусникой и прочими деликатесами. Иногда на стол выставлялась тарелка с малосольной семгой, которую хозяевам приносили местные удальцы, ставившие сети в потаенных реках, текущих к студеному Баренцеву морю.
Излишне говорить, что все это изобилие запивалось изрядным количеством водки. Гостеприимство дорогих стариков было столь мощным, что мы попросту сбегали от него в тайгу. Впрочем, бежать долго не приходилось. Лес начинался прямо за огородом.
Нагруженные рюкзаками, с ружьями на плечах, мы обходили поселок стороной, выбирались на бетонку, а дальше все зависело от нашего желания. Разведанных токов хватало и вблизи поселка (до них мы добирались пешком), и в глубине тайги, куда мы ехали на мазах, вывозивших лес.
Нашим проводником, ангелом-хранителем, советчиком и подсказчиком выступал младший Ашпаров — Славка. Когда мой брат познакомился с ним, он только что вернулся со срочной. Устав от домашних застолий, Славка убежал с ружьем в лес, а когда через пару недель вернулся, то сразу пошел устраиваться на работу в СпецКосланЛес.
История знакомства младшего Ашпарова с моим братом трогательна, как всякая счастливая сказка, и полна доброго юмора. Представьте группу москвичей-байдарочников, сплавляющихся по тихой таежной речке Яренге. В один из дней они встречают на высоком берегу худого парня в очках, причаливают, знакомятся. Брат спрашивает про охоту.
Парень рассказывает сказочные истории о стадах лосей, десятках токующих мошников, о косачах… Их беседа длится больше часа, график похода нарушен, а между тем надо продолжать маршрут. Прощаясь, молодые люди обмениваются адресами, брат получает приглашение на охоту и в мыслях уже представляет свой приезд на следующий год. Так в мечтах проходит несколько часов, близится время ночлега.
И вот за очередным поворотом открывается плес, идеально подходящий для лагеря. Предвечерняя тишина на реке; в заводи отражается лес; в воздухе тает тонкий дымок костра, у которого сидит тот самый парень в очках, Славик Ашпаров. Он улыбается и приглашает москвичей на чай. Немая сцена.
— Ты как здесь оказался?!
Славик говорит, что он передумал идти в поселок — уж больно ему понравились московские ребята — и решил еще немного пообщаться с ними. За двадцать минут он пересек каменистую гриву, вдоль которой извилистой лентой проброшено русло реки, и уже пять часов гоняет чаи и ждет. Про волок Славик, конечно, знал, но уж очень ему хотелось поэффектнее обставить свое второе явление москвичам.
Тайгу Ашпаров знал как никто. Она была его домом. Он обладал редким умением ориентироваться в лесу без компаса. Ночью или днем, в тумане или под дождем он просто знал, куда ему надо идти, как выйти к току или как попасть на речные ямы, чтобы поймать десяток харюзков. По молодости он не брал с собой ни палатку, ни спальный мешок. Спал у костра. Часто вполуха. Время от времени в зонах случались побеги, и тайга напруживалась ожиданием возможной встречи либо с беглыми, либо с разыскниками, которые не особо церемонились с вольным лесным народом.
Охотником он был первостатейным и нежадным. Редко брал больше двух петухов с тока, хотя на спор мог за утро подбежать к десятку поющих петухов и так же тихо отойти от них. Стрелял хорошо, со смыслом, без суеты. Бил по лосю на мясо для семьи и семей своих друзей, но никогда больше. Со временем узнал, что медведь падает от пули так же легко, как и лось, и пристрастился к охоте на мишек. Был Славка легок в общении, слыл хорошим рассказчиком, много читал, писал стихи, любил посмеяться.
Был, было… Печально, но из того черно-белого времени остались в живых только мы с братом да наш московский друг. Память нет-нет да выбрасывает осколочки тех событий. Иные сюжеты были так лихо закручены, что иной голливудский сценарист позавидует…
В тот приезд погода не заладилась. Резко похолодало. Сильный северный ветер раскачал сосняки на болотах и еловые целики. Глухари замолчали. Мы без толку проходили по лесу пять дней. Под конец погода повернула на тепло, и Славик предложил пробежаться десяток километров, чтобы проверить — на всякий случай! — самый близкий к Яренге ток, который местные называли деревенским.
Когда-то это был богатейший ток с 50–60 поющими петухами да с таким же количеством молчунов. Но людская жадность и близость к бетонке сделали свое дело, и теперь там было не больше 6–8 птиц. Ток занимал всю площадь верхового болота — участок редких и чахлых сосняков под два километра длиной и до пятисот метров шириной. Вот по этой полоске и токовали певуны. Причем в одно утро они могли петь на южном фланге болота, а в другое смещались в его центр. Уловить какую-либо закономерность в их поведении было невозможно. Местные этот ток недолюбливали, и ходили на него в основном пацаны или те, у кого было мало времени.
В километре от тока, на сухом бугре у ручья, еще с богатых времен был оборудован капитальный стан: костровище из дикого камня, каркасы для тента, старый чайник, ржавая ножовка, топор, пеньки-сидушки у огня, основательно сколоченный стол с двумя скамьями. Но с дровами было плохо, поэтому еще на подходе к болоту каждый из нас выкорчевал по сухой лесине. Добравшись до лагеря, мы напилили дров, развели огонь, приготовили нехитрую снедь, почаевничали.
От стана мы тронулись на подслух все вместе и уже на подходе к току определились, кто куда пойдет. Мне выпал левый — южный — участок. Забравшись в центр, я примостился на поваленной сосне и полтора часа вслушивался в звуки замирающего леса.
Тайга — это не лес под Волоколамском, шумовой фон другой. Вместо дроздов-рябинников неустанно блеет бекас, на обводненном участке болота слышны кроншнепиные трели, в ветвях елей постепенно затихают клесты и другие мелкие птахи. Дневной свет гаснет, как свет в зале перед началом спектакля. Тишину, кажется, можно резать ножом… И вдруг… Грохот крыльев петуха, взлетающего с земли, чуть не подбросил меня с нагретого места. «Ну и хорошо, один есть», — подумал я и начал собираться к месту ночлега.
У костра было явно больше людей, чем три часа назад. Еще на подходе я узнал южныйговорок Самсона. О причине его «командировки» в Коми лет на десять мы никогда не спрашивали, знали только, что он был бригадиром вальщиков леса и дружил со Славиком. Второго звали Коля Яковлев.
Как и Самсон, он попал в Коми не по своей воле. Отличался молчаливостью, сторонился людей и чувствовал себя хорошо только в тайге. Охотником он был даже лучшим, чем Славик. По настам с помощью ножа мог выгнать из леса лося к дороге, где ждал МАЗ. Боялся только медведей и от этого страха не избавился до самой смерти.
Радость от встречи усилилась, когда Самсон извлек из сидора пузырь водки, а тихий Коля — корзинку припасов от Октябрины Ивановны. Устроившись у костра, мы предались болтовне. Спустя какое-то время Славик сказал:
— Кто-то еще идет.
Гомон разом оборвался, и в тишине послышались чавкающие звуки шагов человека.
— Кого леший несет? — буркнул Самсон и в ответ услышал невнятные ругательства.
Через минуту в круг костра вывалился малорослый, круглолицый, улыбающийся Иван. Весь поселок звал его Самоделкиным за неистребимую страсть к конструированию стреляющего оружия.
Его приятели шутили, что на свободе Ваня может оставаться только в Яренге, потому как на Смоленщине или в Удмуртии его с таким хобби примут на казенный харч уже через пару месяцев. Человек он был незлобливый, легкий на подъем, неплохой охотник, однако жадноватый. Когда же дело доходило до его непосредственной работы, то, как говорил Славик, хуже противника представить было нельзя. Служил Иван командиром поисково-разыскной группы в звании прапорщика и занимался розыском и поимкой беглых. Рассупонившись и отдышавшись, пришедший за руку поздоровался с нами и Ашпаровым, кивнул Самсону и Кольке.
— Обсохли, поди, здесь за неделю, — бормотнул он, выставляя на кусок брезента беленькую, пяток вареных яиц, кусок сала, банку домашней тушенки, и бросил Самсону и Кольке, курившим в сторонке: — А вы чего сторонитесь? Садитесь ближе! Праздновать будем: День Победы на носу.
Спустя десять минут напряжение, возникшее было при появлении прапора, исчезло, и вновь ночная тайга огласилась дружным смехом. В самый разгар веселья с кислым выражением лица к костру вышел еще один гость в сопровождении то ли шофера, то ли помощника, тащившего огромный рюкзак и пару чехлов с ружьями.
— Так, кто это у нас здесь? — с разгону спросил он начальственным тоном.
— Садитесь к нам, товарищ подполковник! — подскочил к нему Иван, жестом приглашая присесть на свое нагретое место, а нам шепотом пояснил: — Наш замнач колонии.
— А, Самоделкин! Ну как тут у тебя? Никто не безобразничает? И вы здесь? — бросил незнакомец Самсону и Коле Яковлеву. — На поверке были? Смотрите мне! Если ушли без разрешения ротного, я вас!
Ответов товарищ подполковник не требовал. Он набросился на Славку с расспросами. Были подлеты вечером? Сколько петухов пело? В каком углу болота? Выслушав Славкин отчет, большой начальник познакомился с нами, упомянув, что бывает в Москве каждый год по делам службы и в отпуске, затем скользнул взглядом по остаткам стола.
— Сережа, давай рюкзак, не вечно же тебе его носить, — обратился он к своему помощнику и стал выкладывать на брезент бутылки коньяка, банки консервированной ветчины, копченую колбасу и прочие деликатесы, место которым было явно не у таежного костра. — Ну что, за Победу пили?
Через час замнач с грустью рассказывал нам, какая у него сволочная служба, как задерживают очередное звание, а его помощник упрашивал Самсона подарить ему нож, выкованный в поселковых мастерских. Общий разговор постепенно разбился на фрагменты, каждый нашел своего собеседника и втолковывал ему свою правду или утешал его. У костра царило общее приподнятое настроение. Не было здесь ни начальников, ни поселенцев, ни москвичей, ни местных, ни страха, ни чинопочитания. Все были счастливы от предвкушения охоты и потому равны…
Около трех утра Славик сказал, что пора выходить на ток и что Самсон, Колька и он будут спать: нечего, мол, на болоте всем толкаться. Никто не перечил...
Часам к шести, когда полностью рассвело, все вновь собрались у умирающего костра. Большой начальник, светясь от счастья, рассказывал, как он услышал глухаря и подходил к нему, как долго не мог увидеть его в ветвях сосны, как стрелял. Брат тоже пришел с птицей. А меня ждала неудача: я подшумел певца, и он слетел метрах в 60 от меня. Впрочем, это меня ничуть не расстроило.
Проснувшийся Коля хлопотал у костра, Самсон пристраивал чайник на огонь, Славик готовил нехитрый перекус. В лагере царило радостное оживление, какое бывает после успешной охоты. Сели чаевать и за чаем продолжили беседовать о том о сем, о погоде, о новых охотах. Вскоре разговор сам собой стих. Начальник посмотрел на часы, ударил ладонями по коленям, давая понять, что его время вышло и ему надо в поселок. Его ординарец спешно собрал рюкзак. И вдруг брат спросил, где Самсон и Николай. Ведь только что парни были здесь.
—Да ушли они! К поверке боятся опоздать. Да и чего им днем в нашей компании светиться? — сказал Самоделкин и почему-то виновато улыбнулся.
В воздухе повисло какое-то неудобство, как будто обидели хорошего человека.
— Это правильно, — строго заметил начальник. — Не дело, когда осужденные на развод опаздывают. За это и наказать следует.
В эту минуту мы поняли, что охота закончилась.