Уже давно вечер, темно, а ехать нам больше часа к охотоведу Платыгину, а потом ещё минут сорок по дороге лесной, местами трудной, до хутора Собачьего, где наша охотничья база.
Когда вырываемся, наконец, из города через Волжский мост, то облегчённо вздыхаем, Седов закуривает, открывает ветровик, и табачный дым разбавляется подмороженным весенним воздухом. УАЗ, набирая скорость, выравнивает обороты, разгоняет темноту светом всех своих фар, ровно гудит огромными шинами.
Всё удаляются от нас рассыпанные по горизонту городские огни. А мы всё удаляемся и удаляемся от города, и потом, когда дорога поворачивает, обогнув огромную волжскую пойму, долго ещё видим сначала всю их мерцающую россыпь, а потом огни только самых высоких домов и башен.
Наконец и они исчезают, а мы въезжаем в ночной лес, в ночь, и чем дальше мы едем, тем меньше становится света, но только и темнотывсё равно нет – кругом снег лежит.
Проезжаем Ивановский кордон, мимо Кольцова, через Высоково к охотоведу Платыгину, чтобы проинструктировал он нас, ещё раз повторил то, что знаем и что забыли напомнил, потому что дело у нас важное – мы едем на зимний маршрутный учёт.
Это когда ближе к весне, а бывает уже и в марте вдруг засобираетесь вы, забеспокоитесь: возьмёте широкие охотничьи лыжи, навигатор, карандаш и блокнот, позовёте своих верных товарищей и поедете.
А потом один, а лучше двое (потому что легче тогда лыжню торить, когда напеременку) идут по снежной целине строго по заложенному маршруту и все следы, что лыжня пересечёт, затирают, чтобы на другой день пройти тем же путём и уже сосчитать лишь те следы, которые за ночь оставлены.
И хорошо, если снег плотный – он держит, но только чаще проваливаешься по колено; да ещё бурелом, да мелятник осиновый, болота, которые и не промерзают толком, да снег за воротник с ёлок всё упасть норовит. Потому чтомаршрут-то не выберешь, провёл охотовед на карте линию по линейке, будь добр – иди.
И до самой деревни Лихачёво, где живёт охотовед Платыгин, не попадается нам ни одна встречная машина, ни одна машина не обгоняет нас, ни одну не обгоняем мы. В УАЗе тепло, и слабый свет от приборов чуть подсвечивает наши лица.
Платыгин встречает нас сурово, глазами лишь улыбается. Здороваемся, рука крепкая у него: не успеешь свою ладонь вложить, пальцы придавит. Договариваемся так: утром на маршрут отвезёт нас Седов, а вечером снимет с конечной точки Платыгин. Долго не треплемся, всё по делу. Нам ещё дом протапливать, а к ночи совсем морозно стало. Отъезжаем, дальше дорога лесная.
На полпути между Лихачёво и Собачьим останавливаемся мы посреди вековечного высоченного сосняка, выходим. Холодно, но уже какая-то стеклянность, хрупкая нежность разлита кругом: и в подсвеченном звёздами тёмно-синем, но и прозрачном небе, в кронах столетних сосен, в лесной дали, где, несмотря на темноту, видно всё до последнего сучка, до последней хвоинки.
Собачий пустынен. Стоит на поляне чёрная громада дома, отсвечивает нам в ответ, отражает окнами свет фар. Но врываемся мы в его тишину, хлопаем дверками машины,
громко разговариваем, обиваем на крыльце снег, включаем лампы, тащим дрова.
Один из нас идёт к реке обновить прорубь, другой растапливает печь. Дима готовит вечернюю закуску. Это как-то уж повелось у нас, что вечерняя закуска по приезду всегда за Седовым.
Мне нравится смотреть, как он это делает: неспешно, красиво и старательно. Он вообще всё делает старательно, машину ли ведёт или огурцы для салата режет. А я первым делом пускаю часы.
Потом сидим, беседуем, дрова в печи потрескивают. Тепло уже в доме живое, в самое нутро наше проникающее. И очень здорово выскочить на минуту за дверь в морозный ещё, хоть и мартовский воздух и снова зайти, окунуться в это ласковое мягкое тепло, словно в самого себя вернуться. И хочется подкладывать, и подкладывать в печь дрова, но Седов раздевается до тельняшки, значит топить уже хватит.
Ложимся. Сначала говорим, посмеиваемся, а потом как-то враз замолкаем вроде бы и не договорив. Слышно только часы, каждое движение их шестерёнок, как выговаривают они: так-так, так-так, так-так… Вот где-то в углу, над Седовым слышу: шу-шу, шу-шу, шик-шик-шик, - мышь завозилась, - и засыпаю.
Утром ещё в полной темноте начинаем мы потихоньку возиться на своих кроватях. То один ворохнётся, то другой – ловим последние минуты. Первым поднимается товарищ мой верный, с которым идти мне сегодня по маршруту. Слышу, как он осторожно шарит по стене в кухне, выключатель ищет, тихонько щёлкает им. Загорается на кухне свет. Потом слышу, ставит на плиту чайник и выходит за дверь в утреннюю морозность.
Толкаю Седова – ему везти нас. Четвёртый товарищ наш спит, и я чуть завидую ему, потому что хорошо вот так, когда вроде спишь, а вроде и не спишь, слышишь, как осторожно, чтобы тебя не разбудить, собираются, говорят в полголоса, уходят потом. И снова тишина, тепло, спокойно – хорошо так.
Зато днём, выспавшись, четвёртый наш товарищ, напевая тихонько добрые песенки, натаскает замечательной алсменской воды, затопит печь и к нашему возвращению, беседуя с Димой о рыбалке – он всё же рыбак больше чем охотник – жарко натопит баню и нажарит на растительном масле картошку с бараньими рёбрышками в казане на костре.
Дима как спал в тельняшке, так на улицу и вышел, слышу, завёл машину мотор погреть, потопал на крыльце, снег сбил, вернулся и принялся чай пить: кружка у него огромная, и пока не выпьет всю, с места мы не тронемся. Я проверяю, всё ли взял: карандаш, рулетка, карта, компас. Вместо блокнота я беру дощечку, потому что блокнот мокнет, мнётся, а дощечка и карандаш, самое удобство.
Верный мой товарищ берёт навигатор, запасный батарейки, укладывает в рюкзак хороший армейский паёк – приобрёл он по случаю несколько хороших пайков, один мы по осени уже попробовали - термос укладывает, фляжку. Седов всё пьёт чай-кипяток из огромной своей кружки, подувает на него и сидит всё ещё в тельняшке.
Наконец, едем, молчим, дремлем в машине. Подвозит нас Дима к самой ближней точке от начала маршрута, к которой подъехать возможно, разворачивает машину. Выходим, небо на востоке горит. Только в марте, в утреннем морозе так горит небо на востоке.
Распахивает Дима заднюю дверь, достаём мы лыжи, небольшие рюкзаки. УАЗ выбрасывает из-под огромных колёс плиточки снега и, скрипя промороженной дорогой, уезжает. А мы остаёмся, одеваем лыжи, хлопаем ими по снегу, поудобней устраиваем за спинами рюкзаки и идём.
Солнце ещё не встало, но уже светло. До начала маршрута мы идём легко по хорошей нахоженной лыжне, легко скользим, легко лежат на наших спинах рюкзаки, легко дышим. Воздух морозный, но и не зимний уже, огуречный.
Бежим мы по лыжне между молодых сосёнок по зарастающему полю к тёмной кромке елового леса. Подгоняет нас ночной мороз – одеты мы легко, потому что уже март, и к полуднюзахочется нам скинуть и то немногое, что на нас одето.
У огромной ёлки, под которой, пожалуй, можно жить будто в доме, начинается наш маршрут. Товарищ мой достаёт навигатор, отмечает точку и говорит:
- Ноль, ноль, один.
«001, начало», - пишу я на дощечке; вырубаю лёгкий осиновый посошок – буду им следы затирать да подпираться местами: снег глубок нынче, а лыжни не будет дальше.
Ни дорог, ни лыжни, а кусты, ёлки стеной, кочки болотные под снегом, сами болота, завалы ветровальные, да славная лесная речка Алсма.
- Пошли, - говорю.
И пошли, втиснулись в еловую стену. А через миг и лыжи сняли – невозможно на них: ёлки так часто стоят. Лезем, продираемся, лица свои об жёсткие колючие ветки царапаем, и не свернуть, хоть и знаю я, что совсем рядом можно хоть бегом бежать, да и товарищ мой знает. Знает, но мужественно молчит, в руках у него навигатор, а в нём маршрут – и не свернуть с этого маршрута, хоть умри.
Метров сто прошли всего, солнце встало, и сразу отпустил мороз и впору нам уже лишнее с себя скидывать – взмокли все.
Продрались, встали отдышаться, дальше полегче будет.
- Следы-то были какие? – спрашивает товарищ.
Головой мотаю: не было. Постояли ещё чуть-чуть.
- Ну двинули?
- Двинули.
Снега много, лыжню торим попеременно по пятнадцать минут: он – я, он – я. Солнце-то весеннее, уже и снег подтаивать начал, к лыжам немного липнет. Я все встречные следы посошком своим перечёркиваю, чтобы завтра только свежие подсчитать, товарищ по навигатору маршрут сверяет, чтоб не сбиться.
Иногда останавливаемся, глубину снега меряем, я на дощечку свою пишу: 60, 75, 50, а где и 80.
Идти полегче теперь, сосняком продвигаемся. Ещё немного так пройдём, дальше маршрут в болото спускается. Болото верховое, по краям ивняки, по центру остров сосновый – сосны не обхватишь: лесоруб не добирался туда ни разу, потому что не промерзает там никогда.
Ставит товарищ точку 002 на маршруте – границу отмечает между лесом и болотом: границу среды обитания. И когда мы снова войдём в лес, ещё одну точку он поставит, чтобы потом можно было сосчитать, сколько километров прошли мы лесом, а сколько болотом. Зайцами натоптано так, что я опускаю свой посошок и черчу им за собой по снегу непрерывную черту: каждый след перечёркивать, до вечера не управишься.
К острову стали подходить, товарищ, - он шибче меня бегает и убежал метров на сорок вперёд, - товарищ остановился и разглядывает что-то внимательно на снегу. Подошёл я, смотрю – рысь, да вроде и не одна.
- Постой, - говорю, - здесь. Я схожу, посмотрю.
Пошёл. И точно, в одном месте разошёлся рысий след на три. Кошка с котятами бродит, не иначе.
Вернулся.
- Ставь точку, - говорю.
Рысей надо и в день затирки отмечать.
- Ноль, ноль, три, - говорит товарищ.
«003, - пиши я на дощечке, - рысь, 3»
Я снова отстаю. Лезу сквозь осиновый мелятник, поправляю через шаг сдёрнутые лыжи и, хоть надо соблюдать тишину, громко говорю про то, что думаю теперь о Платыгине, его линейке и карандаше, что оставил на карте свой графитовый след – маршрут зимнего учёта.
Товарищ мой поджидает меня, сидя на огромной поваленной осине, при моём приближении поднимается и смеётся (он, конечно всё слышал) и готов идти, отдохнувший, дальше, но я говорю:
- Обожди, - и падаю в снег отдышаться.
Пить захотелось. Достал фляжку, протянул товарищу, тот не стал. Товарищ мой имеет привычку пить мало, может и вообще без воды обходиться. А я не могу, мне воды много надо. Попил.
- Двинули?
- Двинули.
И только двинули, вдруг взмахнул руками мой товарищ и по пояс в снегу оказался.
Стоит, смеётся, а лыжи – одна вперёд уехала, а другая из снега торчит. Крепление оторвал. Протянул я ему свой посошок, выбрался он, лыжи собрал и всё смеётся.
Хорошо,что до острова совсем нечего осталось, добрели, снег лыжами пораскидали. Товарищ за ремонт принялся, я за костёр. Время уж и обедать подошло. Сосновые сухие ветви хорошо горят. И будто бы пахнет землёй и водой, хоть и нет ещё нигде ни земли, ни воды, а только – солнце и снег.
Достал товарищ мой из рюкзака офицерский сухой паёк, замечательный паёк, открыл, извлёк оттуда наш сегодняшний обед. Обед славный: каша гречневая с говядиной, гуляш с картофелем, фрикадельки из говядины, рагу из овощей и чай с шоколадом «Георгиевский». Хорошо всем этим перекусить под огромными соснами на острове посреди бескрайнего, ещё полного снега мартовского болота.
Когда закончили мы наш обед, товарищ мой извлёк откуда-то два мандарина, один мне протянул, а второй сам принялся чистить. Чистит и насвистывает потихонечку песенку какую-то.
Взял я молча мандарин, потому что не нашёл слов, потому что чего угодно можно было ожидать здесь: тетеревов и рябчиков, глухарей, лосей, зайцев с лисицами и даже волков, непроходимых завалов, топких даже и под снегом болот, - но не мандаринов. Насвистывает товарищ мой, чистит мандарин, улыбается.
Из острова вышли, дальше снова болотом. Но идти теперь легче,потому что почище здесь:деревца корявые болотные пореже стоят, снег все кочки сгладил, куда ни глянь - равнина белая.
Опять товарищ мой стал всё дальше и дальше от меня удаляться – на лыжах бегать он мастер. Я же не такой умелец да и останавливаться надо время-от-времени глубину снега на дощечку писать, да посошок в руках непрерывную линию за мной по снегу тянет, заячьи следы перечёркивает – вся эта белая равнина вдоль и поперёк их следами расписана. И вот уж двадцать пять, сорок, шестьдесят метров отделяют меня от товарища. Дай, думаю, остановлюсь, постою да проверю, как скоро он моё отсутствие заметит.
Да не успел. Вдруг стало вокруг него со всех сторон взрываться из-под снега чёрное, он и встал. Догоняю я его.
- Сколько поднял? – спрашиваю.
- Тридцать насчитал.
Дальше я пошёл вперёд неспеша, записывая сколько тетеревов поднимается, на каком от меня расстоянии. Близко подпускали нас птицы: и в десяти, и в пяти метрах, и из-под лыж, и пропустив нас уже позади поднимались то свечой, раскидывая в недвижном воздухе миллиарды снежных искр, то совсем бесшумно появляясь и уносясь, стелясь над белой снежной равниной.
Товарищ мой каждый раз восторжено вскрикивал:
- Вон! Смотри! Ещё!
Азартный он, и уж поди представлял, как весной поставит на этом болоте шалаш или по осени будет тут охотиться со своим спаниелем по тетеревиным выводкам. И такой огонь был в его глазах, что я писал датихонько завидовал. У меня-то уж давно огня такого нет.
Разлетелись тетерева. Насчитали мы семьдесят три штуки.
Мороз отпустил и снег обмяк. Теперь уже я убегаю всё дальше вперёд, оставляю позади своего товарища, - в незавидном положении он оказался: вес у него больше моего, и там, где я прохожу, товарищ мой через каждые три шага проваливается до колен, с трудом выбирается, счищает с лыж налипший снег. Я останавливаюсь, поджидаю его, он грозит мне издали кулаком.
Идём дальше. Посматривает мой товарищ на навигатор – нельзя нам от маршрута отклоняться, я записываю на дощечку встречных птиц: глухарей, тетеревов, рябчиков, расстояние, количество, затираю посошком следы, а если случится пересечь волчий след, то тут в навигаторе надо точку поставить, таковы правила зимнего маршрутного учёта.
Пересекли мы уже болото, снова пролезли через осиновый мелятник, что растёт по его краю, выходим к малой лесной речке Алсме. И дальше надо нам выключить навигатор, что записывает наше движение по маршруту, найти лежащее через Алсму дерево, подходящее для переправы на другой берег, потому что в редкую зиму замерзает Алсма, вернуться по другому берегу снова на маршрут и включить навигатор, потому что правила учёта суровы.
Самая близкая к маршруту переправа была метров семьсот вниз по течению: три ёлки-жердины как росли вместе кустом на неверном мшистом берегу, так и упали, перекинулись хлыстами от берега до берега, сверху снегом засыпаны, будто мост.
Перебросили мы на другой берег лыжи, перелетели они, хлопнули по снегу; и не мучил нас больше выбор: здесь переправляться или понадёжнее переправу поискать? Но только ступили на неё, загуляло под ногами, осыпался снег, провалился меж стволов, обнажил всю её ненадёжность.
Достали мы тогда топорики и вырубили длинные осиновые шесты – с ними поспокойнее переходить, поувереннее. И боком, осторожно переступая, подпираясь в дно лёгкими надёжными шестами, стали поочерёдно перебираться на другой берег по жидким еловым стволикам.
И совсем близко под ногами двигалась тугая тёмная лента Алсмы.
Перебрались и побрели теперь уже вверх по течению к оставленному маршруту. И понадобилось нам на всё без малого полтора часа времени.
А за речкой начались огромные завалы – ураган здесь прошёл недавно – и завалы эти уже не обойти, и снимает мы лыжи, и где по лежащим стволам, где под стволами, перепрыгивая и перелезая, с ног до головы в снегу медленно идём дальше. Время уже давно за полдень, мартовское солнце припекает спину, сдвинули мы шапки на затылок, и валит от нас пар. Завалы страшные.
В таких завалах, если расслабишься, то можно и лыжи оставить, и даже голову. На несколько гектаров вокруг нет ни одного живого дерева, все они лежат друг на друге переплетённые, завязанные узлами, покрытые снегом, под которым не знаешьчто - и ступаешь на авось, рискуя провалиться между стволами в глубину завала, разодраться об сучья.
Свою фляжку я опустошил ещё до Алсмы и теперь прошу пить у товарища.
- На, - говорит он в очередной раз, - неси сам, - и протягивает мне свою фляжку, в ней не вода, а какой-то травяной чудо-напиток. От нескольких глотков, кажется, и правда идти легче.
Товарищ же мой может и совсем не пить, такое у него есть непонятное мне свойство. Я-то водохлёб знатный и без воды бывает совсем мне плохо. Товарищ знает это и всегда носит с собой фляжку. Для меня. Поэтому я отдаю ему свою пустую, а его оставляю у себя.
Завалы кончаются, и мы пересекаем волчий след. Товарищ ставит на треке точку, оставляет включённый навигатор на лыжне, и мы идём по волчьему следу, чтобы определить, сколько было волков и давно ли они прошли. Нам повезло: мы скоро дошли до того места, где волки расходились. Было их два. И прошли они дня два тому назад.
Это мы так решили немного поразмыслив, пощупав следы, вспомнив, какая была погода. Вернулись снова на лыжню к оставленному навигатору. «005», - пишу я на дощечке, - волк, 2 шт., 2 дня».
Дальше борозда в снегу, будто волокли что. Стали разбираться, разобрались – ахнули: кабана волки кружат, двое их, а кабан, видно, не очень большой. И тут у них самая развязка случилась, тут, видно, кабан решил: или пан, или пропал. Снег вокруг измят, взъерошен: среди молодых елок, живого места нет.
Здесь по всем признакам кабану и погибнуть, но обошли мы кругом полянку и выходные следы нашли. Скинул с себя кабан волков и в ёлки, в самую чащу их увлёк. А нам интересно, чем же у них дело кончится. Переглянулись мы.
- Пройдём немного, глянем, - сказал товарищ, повесил навигатор на сучок, чтобы он лишнего не писал, и пошли мы по следу.
В ёлках волки поотстали, в чаще с кабаном им не справиться. В линию следы их вытянулись. Тут может посвободнее вздохнул кабан, уже не хватали его за бока волчьи зубы, выровнял он бег – полегче стало, в ёлках снега мало совсем. Но только реже и реже становились еловая чаща, и кабану бы крутнуться назад, да волки уже по сторонам разошлись.
Выгнали они его на чистое, и остались от кабана только четыре копыта, клочья шкуры да хребет с обглоданной башкой на окровавленном снегу.
Всё это мы по следам прочли.
- Жалко? – спросил товарищ. В глазах моих что ли он какую печаль разглядел.
- Нет, - отвечаю. – Нормальная кабанья смерть.
Постояли еще немного и вернулись на маршрут. И опять перечёркивает посошок встреченные следы, пишет навигатор наше движение, чередование лесов и болот на свою электронную память, пишет карандаш на дощечку: 006, 007...
Так идём мы который час. Всё меньше смотрим по сторонам, всё больше себе под ноги на лыжи, которые рождают монотонный шуршащий звук, и кажется нам, что только один этот звук теперь вокруг. Шух – ша, шух – ша, шух – ша… Солнце садиться, пробивается сквозь голый осинник, снова холодает, снег опять держит моего товарища, но что-то уж не бежится нам обоим, всё чаще ищем мы, где посидеть хотя бы минут пять.
Уже стало серо вокруг, и в этой серости и деревья вроде выше стали, и коряга уже не коряга, а что-то живое и непонятное, и вроде бы смотрит кто из ёлок, - когда так стало, вышли мы на конечную точку нашего маршрута. «008», - поставил мой товарищ точку в навигаторе. «008, - написал я на дощечке, - конец».
Смахнули с ветровальной сосны снег, сели отдышаться. Но не долго: спины наши влажные, - сидеть долго не будешь, если настыть не хочешь. Выбраться нам надо ещё на дорогу, где охотовед нас подберёт.
- Ну что, - говорю, - глянь там в какую сторону идти.
Посмотрел товарищ в навигатор, кнопочки какие-то понажимал.
- Пойдём, - говорит, - туда.
Встал, лыжи одел и пошёл. Я следом.
Идём, и мне всё кажется, что местность всё ниже и ниже, вроде бы как к реке идём. А нам к реке не надо совсем. Наоборот, от реки. Но молчу, товарищ по навигатору идёт, не ошибётся.
Только смотрю, стала нам уже ольха встречаться.
- Постой, погоди, - говорю. – Идём-то туда?
- Да туда, - говорит. – Куда же?
Ещё немного прошли, и всё ниже и ниже, заметно под уклон идём. И серость сумеречная в синеву стала переходить.
- Всё, - говорю, - стой.
Остановились. Достал я компас и потрёпанную свою карту, подсветил фонариком – уже нужно было светить, чтобы увидеть – и увидели мы, что идём совсем в другую сторону. Товарищ удивлённо посмотрел на навигатор и даже похлопал его легонько.
- Пошли, - говорю. – Потом с ним потолкуешь. Стемнеет скоро совсем.
Развернулись мы в обратную сторону и поспешили к дороге. И вышли на неё уже совсем по-тёмному. Дорога была накатана снегоходом, решили мы не ждать охотоведа, сняли лыжи и пошли потихонечку ему навстречу.
Снова темно, мы устали и вымотались, идём молча, а справа всё раздаётся и раздаётся из глухого сосняка голос какой-то ночной птицы. Мы всё останавливаемся и слушаем.
- Кто это? – спрашивает верный товарищ мой.
А я и сам не могу понять, кто.
- Не пойму что-то, - отвечаю.
И вот мелькает впереди свет фары: охотовед Платыгин едет, чтобы снять нас с маршрута. Всё-таки Платыгин очень серьёзный охотовед, даже суровый. Эту его серьёзную суровость я чувствую и через свет фары приближающегося снегохода.
Молча подъезжает к нам Платыгин, без лишних движений разворачивает снегоход, коротко кивает нам на прицепленные сани. Садимся, облокачиваемся друг на друга спинами - зябко.
Резвобежит по накатанному зимнику снегоход, проносятся мимо заснеженные еловые лапы, потряхивает нас в санях, обдаёт бензиновым морозным выхлопом, молчим.
Завтра нам снова идти этот маршрут. Кроме глухарей, тетеревов и рябчиков, писать мне на дощечку и следы лисиц, зайцев, куниц и белок, писать и кабанов; а товарищу ставить точки на треке в навигаторе не только на волчьих и рысьих переходах, но и на лосиных. Снова мерять глубину снега, перебираться через Алсму, через завалы. Но и легче нам будет, потому что пойдём мы уже по лыжне.
Но думаюя об этом как-то вскользь, так же как думают о том, что завтра снова будет утро, а всё больше о том думаю, что дорога эта совсем скоро приведёт нас на заснеженную поляну, где стоит огромный протопленный дом, где давно уже ждёт нас Дима Седов и четвёртый наш товарищ, где ужин, крепкий горячий чай и баня.