Слава Богу! — чуть не вскрикнул в порыве охотничьего восторга Веселовский.
Значит выводок цел, тут.
Но он сделал перед пастухом серьезное лицо и сказал:
— Ладно! Мы им спуску не дадим. Не так ли, Владимир Павлович?
Пристав только покраснел и улыбнулся.
Взяв у Егора — Белого картуза собак и сдав ему на руки лошадь, охотники, разомкнув гончих, отправились в лес окрайком болота. Было еще очень сыро, и штаны, а равно и фалды казакинов у охотников сделались хоть выжми.
Среди общего птичьего хора выделялись заунывное воркованье вяхиря и свист иволги. Пахло смолкой и прелым хворостом. Веселовский хлопал арапником, улюлюкал, свистал и всячески подбодрял собак, временами гопая товарищу.
— Отчего вы не кричите собакам? — спросил он Савинкова, столкнувшись с ним на лесной полянке.
— Я не умею свистать, да у меня и голосу не хватит.
Пристав врал: он просто робел. Секретарь пристально посмотрел на него и неудержимо расхохотался.
— Чему вы радуетесь? — спросил с досадою совсем переконфузившийся пристав.
— Да как же, батенька, вы в пенсне, а я до сих пор и не обратил внимания. Ха-ха-ха!
— Что же вас удивляет? Я близорук, вы ведь знаете.
— Да пенсне-то, помилуйте, пенсне! Ведь это не на Тверском бульваре, ха-ха-ха! Неужели у вас очков нет?
— Стало быть, нет...
Пять гончих, мокрые, поджарые, с высунутыми языками, также вышли на полянку и, увидав охотников, мирно стоящих на одном месте, прекратили поиски, легли на землю, стали валяться и потом облизываться.
Не было только Будилы; Веселовский свистал ему и хотел уже дать в рог, как где-то в лесу глухо пронесся баритон старого выжлеца. Гончие вскочили и навострили уши, потом со всех ног бросились на голос товарища. Веселовский с легкостью мальчика бросился вслед за собаками.
Савинков поправил пенсне на носу, придержал рукой сильно прыгающее в груди сердце и тоже двинулся вперед.
Собачий концерт, наполнивший ревущими и стонущими звуками болото, скоро стал делаться все глуше и глуше и совсем смолк. Запыхавшийся Савинков остановился.
«Наутек пошел», — подумал он про предполагаемого волка и стал внимательно прислушиваться, не раздастся ли где вновь голос гончих.
Но кругом было тихо, только продолжал хныкать на соседней густой елке витютень, как приставу казалось, ясно выговаривавший «ви-тю-тин тууут, ви-тю-тин тууут». Вдруг Савинков вздрогнул и схватился за ружье.
Недалеко от него пробиралась лесом волчица, очень большая, страшно худая, с облезлой, шершавой шерстью; за ней, неуклюже ковыляя, отставая и слабо взвизгивая, тащились крошечные, кругленькие, толстенькие, прехорошенькие волчата.
Она, видимо, была слишком взволнована, так как не замечала Савинкова и очень близко подошла к нему; заметив же его, она было бросилась бежать, но волчата отстали.
Тогда она села поджидать детей, обратив морду к охотнику и не спуская с него горячих, воспаленных глаз. Глаза эти говорили приставу-поэту: «Я жизнь отдам за своих крошек».
Савинков приподнял ружье, прицелился и сделал шаг вперед. В этот момент откуда-то выдвинувшийся цепкий древесный сучок задел за шнурок от пенсне и сорвал его с носа охотника. Волчица была очень близко, но Савинков уже не мог ее видеть.
Пенсне свалилось на землю, в мох и брусничник. Растерявшийся охотник дрожащими руками принялся ощупывать под собой почву и с трудом нашел потерю. Когда загрязненное пенсне было протерто платком и снова водворено на место, волчица с волчатами пропала.
Савинкову было и досадно, и вместе с тем радостно; досадно ему было (или, скорее, конфузно) за свою смешную роль в только что разыгравшейся сцене; радовался же он случаю, помешавшему ему убить мать, защищавшую детей.
Он спустил курки, приставил ружье к дереву и стал связывать разорванный шнурок от пенсне...
— Гоп-гоп! Гоп-гоп! — откуда-то доносился голос Beселовского.
Савинков ответил и в скором времени увидал перед собой запыхавшуюся, взволнованную, до последней степени набитую энергией фигуру секретаря.
— Старик удрал. Отвести, что ли, подлец, хотел? — говорил тот, отирая пот с лица и закуривая папиросу.
Савинков умолчал о своем приключении. Веселовский сзывал собак; они прибегали, но, наткнувшись на след волчьего семейства, сейчас же уходили в болото. Через несколько минут послышался — нет, не гон, а что-то дикое, страшное.
Тут были визг, рычанья, придушаемый рев. Веселовский бросился к собакам, и Савинков услыхал скоро его дублетный выстрел, а затем еще более ожесточенную грызню гончих. Когда пристав подошел к месту свалки, шум возни почти кончился, и перед ним была такая картина: окруженный собаками, стоял Веселовский, махая плеткой и крича: «Отрыщь! Отрыщь!»
Около него лежала убитая волчица, прикусив язык, с которого стекала и запекалась на земле черная кровь, с широко раскрытыми глазами, теперь холодными и стеклянными, но все еще говорящими; они говорили приставу всего два слова: «Все кончено». На облезлом ребристом боку матери покоились положенные Веселовским четыре трупа детей.
Всю эту кучу тел защищал секретарь от рассвирепевших гончих, вырывавших у него из рук волчат и выкусывавших куски кожи из волчицы.
Пятый волчонок был еще жив и, волоча зад, полз в сторону; пристав подошел к нему и, чтобы скорее прекратить мучения, выстрелил в упор в голову, сделав из нее какую-то кашу.
— Зачем вы испортили его?—заметил Веселовский, —даже взять невозможно.
— А зачем вам?
— Чтобы показать, сколько мы истребили будущих истребителей овец.
Приставь смолчал и отправился за Белым картузом, чтобы он помог дотащить до лошади убитых зверей. Beселовский умудрился прицепить волков очень живописно к передку дрожек, на виду.
Гончие не выходили из лесу, и секретарь дал в рог. Пять притекли, но старого выжлеца Будилы опять не было. Охотники по очереди, надрывая грудь, дули в медную трубу, но Будило… не приходил. Веселовский ужасно беспокоился: Будило был его любимец и лучший запевала. Но все-таки поехали домой без одной гончей. Проехав с версту, Веселовский передал вожжи Савинкову, а сам слез с дрожек.
— Куда вы? — спросил пристав.
— Ландышей нарвать Маргарите Ивановне.
Цветы были нарваны и вручены Савинкову. Таким образом охотники — секретарь, имея перед собой волков, и пристав, имея перед собой букет ландышей, — возвращались в город.
Будило к неописанной радости Веселовского очутился вдруг спокойно бегущим возле дрожек; другие же гончие шли сзади, на своре у сотского. Попадавшиеся им по пути лошади ужасно бесились, даже на значительном расстоянии от дрожек: должно быть, оне чуяли серых приятелей.
Одну телегу с парнем и девкой испуганная лошадь так курьезно трепала, свернув с дороги, что охотники долго неудержимо хохотали. Когда они въехали в город, прохожие с любопытством смотрели на убитых зверей и с уважением — на «молодцев» охотников.
— Удачно изволили съездить? — спрашивали некоторые почтенные купцы, подходя к дрожкам и приподнимая шапки.
— Все гнездо разорили. Теперь уж не будут, подлецы, скот портить, — говорил добродушно Веселовский, самодовольно разглаживая рукой бороду.
— Кабы не вы, Игнатий Зачарыч, мужичкам плохо бы было от этих самых зверьев.
— Надо же и мужичкам помочь, — замечал секретарь. — Если не мы, кто же им, бедным, поможет?
— Тек-с, тек-с, — говорили купцы, почесывая затылки.
Волков сняли, шкуры заштопали и отдали в выделку, чтобы затем они украсили стену охотничьего кабинета секретаря, как трофеи победы. Мужички приходили к нему на поклон и благодарили за истребление волков. Все были довольны.
Только сентиментальный пристав не был почему-то доволен охотой. В его памяти долго не изглаждались две картины: одна — интересное волчье семейство, а другая — груда измятых, изгрызанных, отвратительных трупов...
Из собрания Павла Гусева. Рассказы охотника, 1886 г.