С вечера мело. Снежные змейки быстро скользили мимо торчащих из-под снега колышков плетней через огород и дальше, наметая огромные сугробы. А к ночи метель успокоилась, лишь редкие порывы ветра, завывая в трубе и гремя заслонкой в русской печи, занимающей почти треть избы, напоминали о зиме и стуже за окном.
В комнате над столом в розовом абажуре горит семилинейная лампа. Мама, неуловимо сверкая спицами, вяжет платок из козьего пуха, изредка покачивая зыбку с братом. Рядом за столом сидит соседка Еня, без конца зевает, прикрывая рот ладошкой, они о чем-то тихо беседуют.
Я лежу на кровати и со страхом смотрю на мечущуюся огромную тень от зыбки, и, когда она долетает до потолка, мне кажется, что она перевернется и задавит братишку. И тогда я смотрю в угол на иконостас, где в глубине его светятся суровые лики святых. Мне становится еще страшней, я перевожу взгляд на ковер, где добрые кролики держат в лапах по морковке. Но помимо моей воли глаза вновь возвращаются к лику святых, и я начинаю жалобно ныть.
– Ну, ладно, Нюра, я пойду укладывать Сашку.
Это Еня. Она встает, долго ищет у порога свои катанки. Наконец дверь открывается и в хату влетает облако пара, заставляя жалко трепетать в лампе огонек фитилька. За стеной раздается скрип снега под ее шагами и стук калитки. Заходит в комнату провожавшая ее мать, качает зыбку с заплакавшим было братом.
Вдруг раздается стук в окно, мать выходит, возвращается уже с Еней.
– Нюра, пойдем послушаем, как волки за Ягодным воют.
Мать одевается, я быстро соскакиваю с постели, прошусь с ними. И вот мы уже на улице.
Огромная поляна под горой залита сказочным лунным светом, а дальше – заиндевевший, промерзший лес. Мороз забирается под одежду.
– Ну а где же волки? – спрашиваю я у Ени.
И тут с поляны в лесу вырывается, будто из земли, первобытный, леденящий душу вой. Он все нарастает и внезапно обрывается на высокой ноте, и тут же со страха жалко тявкают хуторские шавки. Но вдруг в стороне раздается вой немыслимой тоски и отчаяния, а когда он прекращается, вновь подает голос первый.
– Нет, это не у Ягодного, а в Морчаках, – тихо говорит мать, что придает происходящему еще больше загадочности и таинственности. У Ягодного я был, а вот Морчаки были для меня белым пятном на карте, окутанным тайной. Наконец мама говорит:
– Пошли, сынок, холодно.
А я вглядывался до слез в глазах в это белое безмолвие, надеясь еще увидеть загадочного зверя. Все это: и вой, и залитая луной поляна, и синие тени от сугробов – остались в памяти на всю жизнь.
Впервые волка я увидел совсем не так, как я себе представлял. Произошло это вполне прозаично. Где-то в конце сентября, когда уже осень вступила в свои права и вся утка перед отлетом, сбившись в огромные стаи, держалась большой воды. И я их скрадывал по реке Медведице, где они останавливались на отдых на песчаных косах или в затонах. Было мне лет двенадцать. Дело было в Сундуке, так называли остров между старой рекой и Медведицей. Дереза непролазная, лишь только по самому берегу Медведицы шла рыбацкая тропа, по которой я и крался к отдыхающей на косе огромной стае. Вот уже отчетливо слышно громкое кряканье и хлопки крыльев. Шел я осторожно, внимательно глядя под ноги, чтобы ненароком не наступить на греющуюся на тропе гадюку или не хрустнуть сухой веткой. И когда я поднял глаза на тропу, то увидел волка. Видимо, мы увидели друг друга одновременно. Ветер был боковой, а расстояние между нами было не больше пяти метров. Он стоял с поднятой передней лапой, как на стойке. Может, он приготовился сделать очередной шаг, а может, приподнял ее от неожиданности. Мы смотрели друг другу в глаза. Я потом не раз встречался глазами с волками, и всегда в них было что-то написано: ужас или непримиримая злоба. А здесь было полное безразличие. Видимо, он знал, что перед ним детеныш, но и явно видел в моих руках оружие, про которое я уже забыл.
Зверь был матерый: лобастая голова, маленькие уши, белесая грудь, такие же белесые толстые ноги и темный ремень по широкой спине. Все его мощное тело внушало уважение. На короткой толстой шее прилипшие репьи. Все длилось несколько секунд, но перед глазами быстро пролетела вся моя коротенькая жизнь. Странно, но я не успел даже испугаться, просто в горле пересохло, и все. Я стоял, не шелохнувшись, под взглядом его раскосых желтых глаз. Наконец, оценив степень исходящей от меня опасности, он, коротко рявкнув, тяжелым скоком побежал с тропы, держа толстый, пушистый хвост между ногами.
Он даже не удостоил меня поворотом головы, а я стоял с прилипшими к тропе ногами. С такой дистанции из ружья, обладающего очень резким, кучным боем, я его завалил бы даже тройкой. Да и ему, видимо, не составило бы труда в один прыжок сомкнуть челюсти на моей хлипкой шее. Но все кончилось миром по неопытности одного и мудрости другого.
... А уток я этих скрал, и три крупных кряквы приятно оттягивали руку по дороге домой. И долго еще вечерами, засыпая, я видел по-человечески осмысленный взгляд матерого.