Начало в №6/2007
Белка не пришла к нам и в этот раз, и с этим зверьком мы знакомились чуть позже уже под Москвой, в том самом лесу у железнодорожной платформы «Мичуринец», где когда-то надеялся я показать белку своей самой первой лайке, неукротимому зверовику – запсибу Буяну.
Увы, и этот, второй мой промысловый сезон закончился преждевременно: я вынужден был выходить из тайги и обращаться к врачам после двух тяжелых приступов аппендицита.
Операцию мне сделали в Москве, говорили, что все-таки успели. Но дальше начались осложнения, и вернуться в свой домик-избушку на берегу милого Домашнего озера, где когда-то стояла-жила чудесная таежная деревушка Поржала, в эту зиму я уже не смог. Тут-то и вспомнился мне невысокий соснячок рядом с вековым ельником возле железнодорожной станции «Мичуринец», где в конце концов и отыскали мы с Бураном нашу самую первую белку и стали вполне прилично работать и по этому зверьку.
В конце концов все складывалось вроде бы совсем хорошо. Но совсем хорошо у меня почему-то никогда долго не бывало – Буран неожиданно заболел. Врачи поставили диагноз: чума.
Собачку, как могли в то время, лечили, вроде бы даже совсем вылечили. Плохого впереди я ничего не ждал. К тому же после болезни мы с Бураном получили на выводке и самую высокую для его возраста оценку за экстерьер, а там и собрались в новую дорогу, но уже не на таежные озера, чтобы заниматься рыбным промыслом и ждать там промысловую охоту, а в творческую командировку, которую выдал нам популярный столичный журнал за те рассказы, которые я привез с собой из тайги.
Вот тут-то и заглянули мы в Карелию, заглянули, да и остались в тех краях, рассчитывая побродить по карельским лесам, может быть, не один охотничий сезон. И вскоре лес преподнес нам свой самый добрый подарок: здесь-то впервые и встретился я с мигрирующими белками и попал на самый-самый ход этих неугомонных зверьков.
О том, что в лесу вдруг появилась ходовая белка, догадался я сразу по частым выстрелам охотников, что первыми обнаружили шустрых путешественников
В том году местные ельники шишку не уродили, но в прошлом году урожай еловых семян был, видимо, неплохой, и к богатому столу, как водится, тут же заявились клесты и за прошлую осень и зиму оборвали с еловых лап и накидали на землю, наверное, всю доставшуюся им шишку. Эти оборванные неловкими птицами шишки благополучно отлежали всю зиму под снегом и дождались новой зимы, так и не раскрыв на земле свои чешуйки и не потеряв семена. И теперь этот волей-неволей заготовленный клестами корм и пригодился как раз белкам-путешественницам, которые и нагрянули к нам на такую вот, как говорят, паровую шишку. И теперь пышнохвостые зверьки, заглянувшие в наш лес, под елками и разыскивали себе пищу, копаясь в уже успевшем нападать снегу. И здесь, под елками, мой Буран довольно легко находил желанных зверьков.
Стронутая с места, от корма, потревоженная собакой белка, конечно, тут же забиралась на дерево, но, наверное, не видя пока никакой особой опасности, не поднималась в самую вершину, а останавливалась чаще вполдерева и на виду, другой раз совершенно не таясь, начинала еще и сердито цокать, ругать моего Бурана. И добывать таких зверьков не составляло слишком большого труда.
Хуже, если бы белка уходила от собаки в самую вершину и западала, пряталась там, прижавшись к стволу. Тогда отходи в сторону и старайся высмотреть затаившегося зверька или так, или с помощью бинокля. И это еще хорошо, если елки стояли не плечо в плечо друг к другу, если не свели там, вверху, свои вершины, не прикрыли их от тебя, охотника, своими мохнатыми лапами – тут уж и бинокль не поможет.
Куда легче ходить за белкой по матерым ельникам вдвоем. Один охотник с ружьем отходит чуть в сторону и внимательно приглядывается к вершине, куда ушла белка: не шевельнется ли, не обнаружит себя вдруг зверек. А другой, в этом случае – помощник, подходит к елке и обухом топора резко – раз-два – ударяет по стволу. Обычно на такой удар белка тут же реагирует, по крайней мере, хоть чуть, да шевельнется. И этого для охотника вполне достаточно, чтобы заприметить место-укрытие хитрого зверька. А дальше – выстрел, белка на снегу, возле нее тут же собака, чтобы убедиться, что зверек никуда уже не денется. И снова собака в поиске, а ты следом за ней.
Помощника у меня на той охоте не было, да он там и не требовался, честно говоря: белка была совсем непуганой, высоко в елку не уходила. И уже к полудню мы с Бураном могли подвести кой-какой итог: к этому времени добыто семь зверьков. Ну, а к обеду, когда северный зимний день начинал заметно гаснуть, замирать, к утренним трофеям добавились еще три тушки.
На следующий день с утра пораньше мы снова были в лесу, и опять к концу нашего рабочего дня, как по заказу, добыли те же десять беличьих шкурок.
Целую неделю ходили мы тогда за белкой, но на восьмой день явно почувствовали, что наша «веселая» охота подходит к концу. А на десятый день охоты стало совсем ясно, что поток путешественников иссяк, мигрирующая белка ушла куда-то дальше.
Еще дня три искали мы с Бураном миновавших наш лес зверьков. С утра пораньше отправлялись на какой-нибудь попутной машине подальше от нашего поселка, искали белок и по скалам, среди кряжистых сосенок, которые в этом году, в отличие от наших ельников, хорошо уродили свою сосновую шишку, но и здесь больше двух-трех белок за целый день ни разу не находили. И это были уже не те ходовые, не боявшиеся вроде бы ничего зверьки. Белки, которых мы встречали в сосняках на скалах, тут же старались уйти от нас и, если неподалеку оказывалась подходящая ель, то укрывались в этой ели так, что мне не всегда удавалось высмотреть затаившегося зверька.
Нет, это была уже местная белка, которая никуда не собиралась уходить от нас, по крайней мере до следующего года: здесь она перезимует, здесь принесет потомство, а там будет видно: много ли останется на весну и лето корма, много ли появится на свет молодых бельчат. И только после подведения всех итогов наши зверьки и примут решение: отправляться или не отправляться им на этот раз в путешествие.
Итак, охота за белкой у нас подошла к концу: выбивать местную белку, которой и назначено сохранить собой жизнь всему беличьему семейству в нашем лесу, я не мог. Не встретили мы пока в лесу и следов куницы. Правда, попадались нам тропинки, проложенные норками, но тут надо было обращаться уже к капканам, а к самоловной охоте я был не очень расположен. Вот и похаживали мы с Бураном в соседний с нашим поселком еловый остров больше, если можно так сказать, только ради моциона.
Бывало, что во время таких прогулок Буран спихивал с лежки зайца-беляка и, не отставая от него, в голос, взрячку гнал этого напуганного нами зверька, но гнал совсем недолго, будто понимал, что это вовсе не наша охота.
Нет-нет да и заглядывали в наш лес лоси. И вот как-то во время нашей очередной прогулки Буран и отыскал свежий лосиный след и молча пошел по нему. По следу я определил, что мой пес ушел за лосем-самцом, за быком, прикинул, куда именно мог уйти отсюда лось, и стал обходить его стороной. И совсем скоро услышал голос Бурана.
Буран подавал голос редко, оставаясь, судя по всему, на одном и том же месте. Все говорило за то, что либо он остановил лося, либо лось почему-то остановился сам.
Впереди небольшая полянка, болотце-чистинка, и посреди этой открытой кочковатой полянки-болотинки стоял лось-громадина. Он еще не успел сбросить на зиму свои рога-лопаты. И что удивительно, не опустил сейчас голову со своим грозным оружием вниз, навстречу врагу-собаке, а только растопырил уши-локаторы и, честное слово, будто с удивлением уставился на моего Бурана, спокойно сидящего неподалеку.
Чем-то эта лесная встреча походила на встречу обычной крестьянской козы с незнакомой ей, но явно не злой собакой. В этом случае коза тоже растопыривала уши и, будто зачарованная, неподвижно стояла перед партнером по переговорам. А стоило этому кудлатому партнеру оставить вниманием встретившуюся ему козу и отправиться куда-то дальше по своим делам, как такая зачарованная коза тут же направлялась следом за своим случайным знакомым.
Конечно, лось, да еще взрослый лось-бык, вовсе не коза, но меня до сих пор не покидает явившаяся тогда ко мне догадка, что лось, встретив моего, в общем-то, не настырного Бурана, да еще белого-белого, а не серого, не сивого, как многие прочие представители местного собачьего племени, все-таки удивился такой встрече и от удивления остановился и стал по-своему рассуждать, что это за явление сейчас перед ним.
А мое непутевое «явление», посидев и негромко полаяв, вскоре не спеша снялось с насиженного места и принялось кататься на снегу чуть ли не перед самой мордой сурового таежного зверя. И лось продолжал оставаться на месте, все так же растопырив в сторону моего «циркового артиста» свои удивительно большие уши.
Как я жалел тогда, что не успел еще обзавестись приличной фотоаппаратурой, необходимой для съемок вот таких событий в природе.
Не знаю, сколько времени продолжилось бы еще это замечательное представление, только лосю вдруг все это или надоело, или все стало ясно, и он широко шагнул в сторону с полянки-болотинки.
Буран тут же кинулся вперед и, преследуя лося, стараясь обойти его, скрылся вместе с ним в зарослях чернолесья.
Я не пошел дальше за лосем и за собакой. И Буран скоро пришел ко мне живым и здоровым. Так и вернулись мы с ним домой, счастливые от подаренной нам встречи с таежным быком.
Вернувшись из леса, я накормил собаку, а там и сам отправился подкрепиться и немного передохнуть. Буран, как и обычно, остался на дворе возле своей будки-конуры, которую сразу по прибытии на новое местожительство облюбовал для себя и затем редко когда соглашался покинуть ее ради того, чтобы побывать в том помещении, где жил я в то время.
Хоть и росла моя собачка месяцев до трех в самой столице, в городской квартире, хоть и жили мы вместе с Бураном в охотничьей избушке, а там и в доставшемся нам деревенском доме на берегу озера, но, вернувшись на зиму в Москву, в ту же самую комнату, куда принес я его еще совсем щенком-несмышленышем, мой пес сразу отказался принимать городскую комнату, как свое благополучное жилище. Что-то тяготило его здесь. Может быть, память о недавней свободе, о яркой жизни на таежных тропах не давала моей собачке согласно перенести заточение в четырех стенах. И часто, войдя потихоньку в комнату, видел я своего Бурана, стоявшего на задних лапах возле окна. Передними лапами он держался за подоконник и, стоя совсем неподвижно, смотрел и смотрел куда-то за окно.
Сначала я думал, что его там, за окном, интересовали люди-пешеходы или какие-то собаки, которые нередко путешествовали возле нашего дома. Но, приглядевшись к лайке, подолгу стоявшей у окна, я могу определенно сказать, что смотрел Буран не на людей, не на собак, а туда, в даль, где и была воля, свобода, о которой когда-то у этого же окна, провожая по вечерам на покой закатное солнце и прощаясь с разноцветьем закатных облаков, мечтал и я, еще не решившись на свои таежные путешествия.
Вот и здесь, в Карелии, помещение, где жили люди, те четыре стены, что ограничивали пространство моей комнаты всего-навсего несколькими квадратными метрами, моему Бурану явно были не по душе, вот он и предпочел двор и просторную будку-конуру, хотя частенько был связан с этой будкой-конурой прочной цепочкой.
Вместе с Бураном в этой конуре проживал и еще один представитель собачьего племени. Вскоре после того как во дворе дома, где я остановился, появилась будка-конура, а в ней приезжий пес, к нам во двор пожаловала симпатичнейшая собачонка месяцев трех – трех с половиной от роду, с торчащими вверх, как у настоящей охотничьей собаки, ушами и с хвостом-полешком, как у чистокровного волчонка. Была к тому же эта собачонка еще и серого, совсем волчьего цвета.
Я обошел всех соседей, поинтересовался, кому именно принадлежит этот занятный щенок, но хозяина щенка так и не нашел, а потому и оставил его рядом с Бураном и дал ему вполне понятное для этих мест охотничье имя – Налетка. И что интересно, мой Буран принял эту самую Налетку с неподдельной радостью, поделил с ней свой дом-конуру и отдавал ей по первому же ее требованию самые лакомые кусочки. И не раз был я свидетелем сцены, когда этот совсем небольшой щеночек, отчаянно пыхтя, старался вытащить из клыкастой пасти моего порыкивающего Бурана здоровенную кость.
Занятно было смотреть, как из овального проема конуры-будки умиротворенно посматривали на все вокруг два разновозрастных существа: мой уже начавший матереть Буран и еще крошка-малышка Налетка.
Вот и в тот раз, когда мы с Бураном вернулись домой из леса, где встретили лося-быка и где Буран демонстрировал этому самому быку свои цирковые номера, возле нас тут же появилась малышка Налетка, и они вместе с Бураном наперегонки стали уплетать содержимое миски.
Собаки еще не выбрали из миски всю свою еду, когда я ушел. Дома я пообедал и только-только собрался прилечь на кровать, как со двора донеслось до меня то ли подвывание, то ли повизгивание-плачь Налетки. Что случилось?
Я вышел во двор и прежде всего увидел Налетку, что темной стопочкой сидела на крыше будки и время от времени тоскливо подвывала. А на снегу, у входа в конуру, лежал и бился в судорогах мой Буран.
Да, это был припадок, эпилептический припадок, последствие перенесенной не так давно чумы. Буран бился в судорогах не очень долго, затем пришел в себя и, обессиленный, свернулся клубком в углу своей конуры. Никаких средств от такой беды я не знал, хотя и наводил справки у ветеринаров в Москве, будто предчувствуя грядущее недоброе. Никак не успокоили меня и местные ветеринарные врачи.
После случившегося несколько дней мы оставались дома, затем все-таки сходили в лес. Поведение Бурана никак не изменилось: он также активно интересовался всем, что было в лесу, и даже нашел под конец прогулки белку. И домой мы вернулись вроде бы в полном здравии. И вечером ничего у нас не случилось.
Я молил Бога хоть как-то помочь нам, надеялся, что тот припадок, возможно, был и останется для нас единственным. Но прошло всего несколько дней, и Бурана после нашей прогулки по лесу, прогулки совсем короткой, никак особенно не напрягшей его, снова свели судороги. И случилось это уже под самый вечер. И снова о беде известила меня наша Налетка.
Второй раз припадок продолжался часа два. Он прошел, пес, как говорят тут, не забился совсем. Все, что я мог, я старался делать для своей замечательной собачки. Но беду отвести все-таки не смог.
Третий припадок продолжался еще дольше, но и он, к счастью, оказался без особых последствий для собачки. А на четвертый раз судороги стали сводить Бурана с середины ночи, и он бился на полу моей комнаты, куда мне все-таки удалось его занести, до самого утра, совсем теряя силы и ни на минуту не приходя в сознание.
Как только наступило утро, к нам приехал знакомый ветврач. Человек добрый, внимательный. Он осмотрел чуть живую собаку, которая, так и не приходя в себя, все подергивалась и подергивалась всем телом, но подергивалась уже совсем слабо. И честно попросил меня передать ему несчастное животное – вряд ли Буран уже придет в себя.
Бурана предлагали усыпить. Не знаю, почему, как, но, наверное, я бы никогда не отдал свою даже безнадежно больную собаку, чтобы ее кто-то другой лишил жизни. Почему? Может быть, потому, что дальше меня бы мучили изводящие мысли: а если это еще не конец, если это еще не безнадежность? И как встретит мой пес свой конец из чужих рук?
Ветврач все еще оставался у нас дома, ожидая моего согласия. Буран вздрагивал все тише и тише. Жизнь явно покидала его. И тогда я, как во сне, взял ружье, два патрона, подошел к собаке, резко приподнял ее, уже почти неживую, за ошейник. И Буран вдруг встал на все четыре ноги. Встал не чувствующий, не понимающий, что вокруг, встал из каких-то самых последних своих сил и, падая на мою ногу, обвиснув на ошейнике, который я держал рукой, пошел рядом со мной.
В нашем дворе за сараями из земли лобасто поднимались два валуна, поднимались так, что между ними была щель-рогулька. Я подвел, подтянул своего Бурана к этим камням, он, будто зная, о чем думал я, опустился головой в эту самую щель...
Я выстрелил в голову. Собака сразу обмякла. Все, конец. Дальше лопата, яма-могила, сверху земля и камни. А сзади, со двора, вынимающий душу стон-вой несчастной сироты Налетки.
Свое состояние описывать я не буду. Вспомню только, как неделю спустя сидел на кухне у окна того дома, где мы тогда остановились с Бураном, и смотрел на улицу. И тут перед моим окном по улице пронесся отряд местных разномастных собак. А впереди у них вожаком-предводителем был мой Буран. Такая же стать, быстрота, такой же белый-белый...
Я выбежал на улицу и громко позвал: «Буран! Буран!» Но явившийся мне Буран вместе со своими оруженосцами умчался дальше, так и не ответив мне на мой призыв.
Я вспомнил тогда всех собак в поселке, в соседних селах и деревнях, обошел всех знакомых охотников и нигде не отыскал той самой белой-белой лайки, какая явилась мне вскоре после гибели моего Бурана.
Странные думы долго не покидали меня после той встречи. Я вспомнил, что после выстрела в голову на белой шерсти собаки не было ни капли крови. А может быть, я не попал, промахнулся?.. Может быть, я закопал живого Бурана?.. Может быть, он как-то выбрался из могилы?..
Нет, могила, где упокоилась данная мне Богом и почему-то отнятая у меня замечательная собачка, была цела. И всякий раз, посещая тот карельский поселок, я обязательно навещаю это очень памятное мне место...
Два года, из месяца в месяц, изо дня в день мы с Бураном были рядом друг с другом, и только однажды, когда меня отправили в больницу с приступом аппендицита, моя собачка осталась без меня.
Как только смог, я добрался до телефона, позвонил домой и услышал, что первые дни после нашей разлуки Буран лежал пластом возле моей постели, наотрез отказывался от пищи и только, мол, сегодня утром первый раз немного поел. Не знаю, то ли он как-то догадался, что разговаривают со мной, то ли все-таки услышал мой голос из телефонной трубки, только тут же мой пес оказался рядом с телефонным аппаратом. Я попросил приложить трубку ему к уху и как мог ласково назвал свою собачку по имени...
Домой я вернулся только через неделю после операции и тут же узнал, что после нашего разговора с Бураном он улегся возле телефонного аппарата и почти не покидал это место, отказываясь и от еды, и от прогулок до тех пор, пока я не пришел домой.
Вот такую удивительную собаку потерял я, когда ей только-только исполнилось два года со дня рождения.