Так и я, хмурым, но теплым мартовским утром пришел на знакомый водоем. Уже за ночь не замерзают лунки, не надо брать ни пешни, ни топорика, ни ледобура, лунка пробивается каблуком ботинка. Мотыль в коробочке не надо прятать за пазуху. Рукавицы, варежки, перчатки уже и вовсе не нужны, их не берем – руки не мерзнут. Был бы клев, а солнце еще придет.
Не успел подойти к лункам, как с лаем подбежал рыжий пес. Лаял так громко, как лают на прохожих уличные дворняги. Лают, чтобы просто полаять, чтобы на них обратили внимание, лают от собачьей скуки и голодной жизни. Но этот пес полаял и улегся у лунок, чуть рыча, как бы охраняя уловистые места. На нем был ошейник, особо он не был похож на уличного пса. Выглядел не худым и на морду был довольно-таки симпатичным.
Бутерброд с колбасой вообще примирил нас, и пес как бы разрешил ловить на этом месте. Может, это была маленькая собачья хитрость, чтобы его покормили с утра. А потом он вообще улегся у моих ног, у самого стульчика, и внимательно смотрел то на кивок удочки, то на меня. Наверное, таким дружелюбным поведением хотел заслужить второй бутерброд, а когда кивок дал сигнал о поклевке, он опять залаял. Я, правда, не понял, залаял он, увидев поклевку, или на мои неуклюжие, суетливые действия по поимке рыбы. Вытащить рыбешку не удалось, она сорвалась на «полводы», но сердечко екнуло – клев есть, и это хорошо. Пес опять залаял, видимо, понял, что мы с ним потерпели неудачу. Не думаю, что он так хотел полакомиться свежей рыбой, но лай его продолжался.
«Дружок, замолчи ты, рыжий пес, – в сердцах закричал я на него, – всю рыбу распугаешь своим лаем!» И он, видимо, испугался или обиделся и побежал к другому рыболову, сидевшему в ста метрах от меня. На том месте он так же улегся у лунки, у ног рыбака и тоже стал ждать поклевки. И у меня клевать перестало. Удочки стояли у лунок, кивки как замороженные, как ни пытался я оживить их. Без пса стало скучновато, как и без клева. Пришла пора перекусить оставшимся бутербродом, и как только я вынул из рюкзака «рыбацкий завтрак», пес опять оказался у моих ног. Я даже не заметил, как он прибежал.
«За веру и преданность» пришлось его наградить и этим бутербродом. Сухое печенье он есть не стал. Пес опять улегся у лунок, и мне пришла мысль его сфотографировать, тем более что он имел приятную собачью внешность. Одной рукой я играл мормышкой, другой гладил голову пса. Он жмурился и зевал от удовольствия, но все время посматривал на кивок. Он, видимо, не первый раз был на рыбалке и все понимал, что к чему и зачем эти люди сидят на льду. И когда нам удалось поймать окунька, он опять залился радостным лаем. Теперь радость была и у меня и я не стал на пса ругаться, а то еще убежит опять, и не успею сфотографировать, можно сказать, живого «сигнализатора поклевок». Перед фотоаппаратом пес позировал как настоящая собачья фотомодель с престижной выставки. Он поворачивал голову то налево, то направо, ложился на снег, вставал в полный рост и фотосессия ему явно нравилась.
В благодарность за это он «налаял» мне еще пару окуньков, но как только на льду появился новый рыболов и направился к лункам, пес тотчас сорвался и помчался к нему. Он давно понял, что бутерброды у меня закончились, а этот рыболов для него шел как «на новенького»: может, опять «понравлюсь человеку» и угостит чем-нибудь вкусненьким, а я ему на кивки смотреть буду и лаять при поклевке. Рыбаки народ добрый, а собачья психология очень тонкая.