Тот год был на удивленье грибным. В сентябре шли дожди, середина октября выдалась на славу, было тихо и пасмурно. Нагрузив пестери грибами, мы совсем уже собирались идти на станцию, как приятель услышал свист рябчика в глубоком овраге, по дну которого бежал лесной ручей.
Стараясь не шуметь, приятель спустился по крутому склону до толстой осины. «Тить, тить, тить-тирить!» – спустя с десяток минут просвистел мой манок из консервной банки. Рябчик отозвался. Я снова свистнул, он перепорхнул, и тут раздался выстрел семеновской «двадцатки».
Через минуту из оврага раздался крик: «Спускайся сюда!». Подсмеиваясь над своим приятелем, что он добыл птицу, а найти не может, востроглазый, я скинул пестерь и, опираясь на можжевеловую палку, стал осторожно спускаться вниз.
Семенов сидел на выворотне и тупо смотрел в одну точку, рябчик лежал у его ног.
– Ты чего? – спросил я.
Он молча откинул кучку опавшей листвы, и мы оба уставились на выводок… белых груздей.
– Вон, смотри! – и приятель стволом ружья начал указывать, где притаились семейки этих грибов. – Чё делать будем?
– Собирать, – промямлил я.
Полчаса поиска, и несколько куч груздей радовали нас своей белизной. На наше счастье, половина грибов оказались червивыми. Перебрав содержимое пестерей и жестко их отсортировав, уложили и грузди. Посмотрели на часы – успевали мы только на последнюю электричку.
Через полтора часа уставшие, но счастливые мы влезли в теплый вагон. Благодать! Рядом с нами расположилась компания: пожилой охотник с внуком на вид лет двенадцати да дворняга, похожая на гончую.
– Как охота? – спросил Семенов.
– Заполевали, – со значением ответил дед.
– Много нынче зайца добыли?
– Да нет!
Вскоре внук уснул.
– Ухайдакался парнёчек, – радостно сказал дед и, достав из запазухи фляжку, протянул нам. Мы дружно отказались. Тогда дедок вытащил из патронташа стреляную латунную гильзу, наполнил ее содержимым фляжки и выпил.
После третьей гильзы разговор стал более оживленным. Деда потянуло на воспоминания.
– Я, робяты, потомственный гончатник, – начал он. – Отец мой не был охотником, а вот дед Ерема был молодец, охоту любил до страсти. Особо уважал с гончей. По молодости, говорят, забияка был, но я этого не помню, а гармонист был, точно, отменный. Любил он больно рассказывать, как его в армию забрали. Перед 14-м годом это было. Привезли их в Питер.
Вдруг заходит ахфицер, прошел вдоль строя, чего-то записал и ушел. Троих солдат вызывают к генералу, в том числе и деда. Оказалось, отобрали в денщики, двоих-то генерал после недельного испытания отправил обратно в роту, а деда оставил. Секрет был вот в чем. Генеральша медные денежки разложила то тут то там. Солдатики и не сдержись, прикарманили. А дед ни-ни, ни на грошик не позарился. Ну и остался в денщиках.
Вернулся он из армии году в двадцатом, начал валенки катать – у нас, почитай, вся деревня была пимокаты. Потом снова война. Он и вторую войну прошел. После Отечественной дед больше времени в лесу на охоте стал проводить. Сосед у нас был Колька Паранькин, тот тоже любитель был с гончей по лесу побегать. Я тогда еще совсем парнёчек был, но могу точно сказать: хоть и жили мы после войны, перебиваясь с хлеба на квас, в народе злобы не было, не было злобы в людях. Жили бедно, да весело.
Помню, к Настасье,соседке, внучка из городу Ленинграду приехала. Так она ее «на мост» за молоком послала. Девка-то не знала, что по-нашенски-то, по-деревенски «на мосту» – значит в сенях, перед избой. А она, бедная, мост через речку Ярыжиху весь облазила, а бидона с молоком так и не нашла. Смеху было на всю деревню! Или вот хлеб взять. Хлеб был не чета нынешнему.
К примеру, идешь по деревне и знаешь, у кого что к празднику печется. Дух ржаного хлеба был ох как приятен! Потому как зерно провяливалось, сохло постепенно, не жарилось, как сейчас, да и росло на навозе, а не на удобрениях. Мололось на каменных жерновах. Да! Это я о чем? А! Так вот, в начале пятидесятых это было.
Дед с Колькой Паранькиным сидели в предбаннике на берегу Ярыжихи и на праздник седьмое ноября, скрываясь от бабки, употребляли самогон. Никола-то возьми да и подначь деду: «А правда ли, сосед, что твоя выжловочка только до первого скола работает?» У деда аж дыхалку перехватило. «Брехня! – говорит. – Пока зайца не возьму, будет гонять».
Разругались они тогда не на шутку. Короче, поспорили на четверть самогона. Ежели выжловка 2 круга прогонит и зайца дед стрельнет, Колька четверть ставит, коли сколется и больше 5 минут перемолчка будет – с деда причитается.
На следующий день пошли два соседа с утра с Гайдой в лес. Я тоже с ними увязался. Гайда как поняла, что на охоту идем, чуть гасник у деда не оборвала. А лес туточки, за деревней. Вышли мы на дорогу, что на Семинскую поверку ведет, гасник от ошейника отвязал да и пустил Гайдочку. Колька глянул на трофейные часы и время засек. Дед идет, порскает. Гайды не слыхать.
Вышли к полю на пожню. Тут Гайда на наброды и натекла. Как заголосит – у меня аж мурашки по спине пробежали. Заяц круг дал – мы его перевидели. На второй пошел – Гайда голосит, будто с нее живой шкуру сдирают.
Дед говорит: «На, внучок, мою шонполку, лаз тут верный, заяц выскочит – стреляй ему под ноги». А мы с Вовкой Скворцом из дедовой шонполки до этого в логу за деревней стрельнули. Надо ружье перезаряжать, а сколь пороху и дроби класть, мы не знали, ну и всыпали «мерной горстью» заряды пороха и сечки в ружье, запыжили все и повесили шонполку снова в амбаре. Смотрю – заяц-то чешет прямо на меня.
Дед шепчет: «Стреляй!» Я приложился. Как грохнуло! Очнулся я – лежу в телеге, рядом шонполка и заяц. Колька в деревню сбегал за лошадью. Увезли меня домой, а потом в больницу. Оказалось – ключица сломана. Вот так я и получил боевое крещение – стал охотником. Сейчас вон внучка приваживаю к охоте, да, похоже, не будет он охотником.
Собака, правда, у меня паршивенька: мужик на базаре сказал, мол, выжловка от гончара-костромича. Она привязана была к машине и, правда, больно баска была. Привез я щенка, вырастил – эко, вишь, чудышко получилось.
Гоняет плохо, пристрелить жалко, внучок к нему привык. Двенадцать раз с выжлецом ездили. Подымет этот балбес Заграй зайца, круг за ним сделает (а бывает, и полкруга) и бросает. А сегодня тринадцатый раз. Бог сподобил – оказался он для зайца роковым, а для внучка счастливым. Первый раз его на охоту взял, но глаз у него на охоте чой-то не горит, не выйдет из него охотника.
Дед с расстройства хлопнул еще гильзочку и сказал:
– Я, голубчики, подремлю, ладненько? – и скоро стал сладко посапывать, притулившись к внуку.
Объявили нашу станцию. В дверях вагона я оглянулся. Внук с дедом сладко спали. Заграй, положив голову на колено охотника, похоже, тоже подремывал с чувством выполненного долга.
Да, братцы! С тех пор минуло больше двадцати лет, а я как сейчас вижу этого деда с внуком и собакой. Внук, поди, уж женатый. А я и сам теперь думаю: будут мои внуки охотниками или нет? Глаз у них на охоте «чой-то не горит».