Мне не забыть никогда тех прошлогодних мучительных дней, той открытой балконной двери. За этой дверью, на балконе ты умирал, а внизу ходили люди, смеялись, громко разговаривали, там внизу всё жило, радовалось тёплым майским дням.
Умирал ты долго и мучительно, не реагируя уже ни на что, и только лапы твои всё бежали и бежали куда-то, бежали целые сутки, сбивая подстилку, рождая невыносимый звук, от которого я уходил курить на кухню, пряча слёзы. Как много я выкурил в эти последние твои часы!
Куда ж ты бежал тогда? Может в страну бескрайних утиных болот? Или хотел убежать от смерти? Как ты хотел жить! Мы же кололи тебя всякой дрянью. Кололи, кололи, кололи… И, не переносивший уколов, ты поначалу рычал, вырывался, и мы наваливались на тебя, держали. А под конец лишь чуть дёргал лапой и приподнимал губу, обнажая ещё совсем белый, здоровый молодой клык.
Ты появился в моей жизни в конце зимы, уже на излёте её, когда по вечерам мерцала в голых ветках низкая звезда, и наносило вдруг откуда-то тот чудный, чуть уловимый запах, от которого что-то крепко сжималось внутри. Я привёз тебя поздним вечером на такси, совсем маленького, трёхнедельного. И всю ночь проспал с тобой в кресле, держа тебя на руках, грел.
Моя жена спросила тебя в тот вечер: «Кто тебя звал?» Незло спросила, но только всю свою недолгую жизнь ты и прожил под этим вопросом. Кто же тебя звал? Я принёс тебя в наш дом, но не смог уберечь, поэтому крепко виноват перед тобой.
А в те первые дни я говорил тебе: «Ничего, брат, не боись.» Говорил это глупое, непонятное слово: «Прорвёмся!» Куда?
Но пока ты ещё не ходил на улицу и делал все свои дела дома, и жене моей очень трудно было всё это терпеть. Но она терпела и любила всё-таки тебя.
В первое твоё лето я возил тебя в луга за Волгу. Ты не знал ещё охоты, и это было для тебя – охота. Ты искал в осоке утиное крыло, которое я прятал тайком от тебя. Потом прошёл август и первые твои настоящие охоты, да и мои охоты стали с тобой настоящими, полными и красивыми.
Помнишь своих первых чирков? Тогда ты поднял их с лужи, извечного водопоя лосей в большом верховом болоте. После моих выстрелов одного подал, другого подавать наотрез отказался и долго, шумно втягивал воздух, зарывшись носом в перо, лежащей во мху чирушки.
По своей работе я часто надолго уезжал из дома, а ты оставался, причиняя беспокойство домашним, и скоро я стал брать тебя с собой. На работу мы ходили пешком, шли через частный сектор, где мне приходилось отбивать тебя от местных собак. Потом садились в машину и ехали. Наверно, вряд ли найдётся ещё один спаниель, столько поездивший по России.
Экстерьером ты не вышел: твои передние лапы были немного кривы, и от этого ты казался немного несуразным. И в охоте ты не стал выдающейся собакой, но с тех пор, как появился ты, мы не потеряли с тобой ни одной битой дичины, ни одного подранка.
Мы плавали с тобой в лодке, мёрзли в палатке, согревая друг друга, сидели, прячась от дождя, под огромными елями, и по твоему маленькому телу побегала время от времени крупная дрожь, после чего ты ещё плотнее прижимался ко мне своим мокрым боком. А сколько было у тебя азарта! Вся жизнь твоя стала или охота, или ожидание её.
Говорили, что у тебя злой взгляд. Но это было не так, твой взгляд был задумчивым, ты как-будто думал, мечтал всё время о чём-то. Особенно во время наших дальних поездок ты любил смотреть в окно и мечтать.
Дома же у нас всё было сложнее и сложнее. От тебя были волосы и иногда грязь, ты порыкивал на домашних, не признавая никого кроме меня, суетился не вовремя под ногами, бывало укладывался спать на диван. И я смалодушничал, сделал то, за что не могу себя простить до сих пор – я отправил тебя на жительство к отцу.
Нет, отец мой обожал тебя, но меня уже часто не было рядом. Мы продолжали с тобой охотиться, колесить по дорогам, даже спали иногда вместе, но теперь ты как бы был уже не со мной.
Потом же наступила та проклятая, последняя твоя весна, и ты подхватил где-то клеща, который впрыснул в твою кровь эту смертельную заразу… Мы не сразу стали лечить тебя, не сразу осознали, что с тобой случилось, а потом, наверное, было уже поздно. Мне надо было работать, и я уехал, а ты лежал даже не в моём доме и умирал.
Когда я вернулся, ты уже почти не ходил. Отец сидел на кухне, курил, смотрел в окно. Я подошёл к тебе. Ты узнал меня: твой куцый хвост несколько раз стукнул по полу, но головы ты уже не смог поднять. Но потом всё-таки поднялся и пришёл, шатаясь, к нам на кухню. Наверное, это стоило тебе невероятных усилий. Тогда я сносил тебя на улицу в последний раз.
Через сутки, вечером мы везли тебя в багажнике в те края, где лазил ты по камышам, поднимая тяжёлых уток. На берегу старицы по очереди копали яму, отец положил тебе две карамельки (ты очень любил карамель), и мы опустили тебя в холодный песок.
Потом я собрал ружьё и выстрелил – всего-то три раза. И это были твои последние выстрелы. А отец отвернулся, чтобы я не видел, как он плачет. Я подумал, что и гильзы надо было оставить тебе, только было уже поздно, и я вдавил гильзы пальцем в податливый ещё, сырой песок.
Вдруг совсем рядом опустился на воду селезень.
- Ну вот, Юшка, и утки с тобой попрощаться прилетели, - сказал отец. И тогда отвернулся уже я.
В городе, поздним вечером мы курили у подъезда, тускло горел фонарь над дверью, и было тихо-тихо вокруг. И грустно, потому что вместе с тобой ушло из моей жизни что-то большое, светлое и бескорыстное.
Стояли мы молча, и не мельтешил под ногами, маленький криволапый пёс – друг мой Юшка.