Грустно смотреть, как земля, когда-то великими трудами отбитая людьми у леса, теперь стала никому не нужна. Бывшее колхозное поле быстро заросло бурьяном, затянулось по краям зеленой порослью березняка и редкими елочками. Пройдет немного лет, и лес вернет себе свое. В таких зарослях не мудрено было потерять собаку из виду, что вскоре и произошло.
Я оглядываюсь по сторонам, посвистываю, подзывая легавую, но она как сквозь землю провалилась. Эх, как жаль, что я не приучил ее к биперу! Догадываюсь, что сейчас где-то в зарослях она стоит по птице. И в этот момент для нее в целом мире не существует ничего, кроме льющегося бесконечным потоком в ее мокрый напряженный нос волнующего, будоражащего запаха притаившейся дичи. А бестолковый хозяин все дует в свою свистульку, в растерянности ходя кругами невдалеке...
Наконец, среди моря колышущихся на ветру былинок я примечаю крапчатое пятно. И вот я уже стою рядом с Цуной с двустволкой наизготовку. От короткой пробежки и волнения бешено колотится в груди сердце. Кажется, что я ощущаю всю остроту и драматизм этого момента охоты: страх запавшей где-то поблизости птицы, напряженная собранность сжатой в пружину легавой, холодную ружейную сталь, которая вмиг станет теплой, лишь стоит мне сказать одно слово. Слово – «вперед!». Короткий бросок легавой, грохот крыльев взлетающего косача, промелькнувшая в голове мысль: «Каков красавец!», мушка ружья, перечеркнувшая черный силуэт тетерева, хлопок выстрела, облачко белых перьев, оставленное птицей, камнем падающей вниз и легкий аромат сгоревшего пороха – не за эти ли мгновения мы так любим охоту? Не проходит и 10 минут, как Цуна снова стала. Посыл вперед, потяжка, снова стойка. Птица бежит. Подбадриваю собаку, тужащую на очередной подводке. Вон она сделала прыжок вперед и стала, подняв вверх голову и высматривая что-то в траве. Это коростель. Собака застыла, внимательно слушает, как шелестит травинками убегающий дергач. Лишь хвостик ее слегка дрожит от напряжения да голова слегка наклоняется то в одну, то в другую сторону. Вдруг, как мышкующая лисица, собака взметнулась свечкой вверх и, широко расставив лапы, обрушилась сверху на снующую в траве птицу. Коростель, испуганно пискнув, выпорхнул у нее из-под лап и, трепеща крыльями, медленно потянул над высоким травостоем. Поборов желание накоротке пальнуть в дергача и тем самым разбить тушку, я сосчитал до пяти и выстрелил. Облако «десятки» накрыло коростеля, и он, сложив крылья, комком упал в траву. Цунка, склонив голову набок, вопросительно смотрела на меня, ожидая команды. Тренируя выдержку легавой, я потянул немного время и послал ее подать птицу. Повиливая от удовольствия хвостом, курцхаар вскоре вернулся с коростелем в пасти. Получив маленькое вознаграждение (кусочек сыра) и удовлетворенно облизнувшись, легавая снова ушла в поиск...
Ветер, которого всегда не хватает в тихие летние зорьки, окончательно стих. Рубашка, пропитанная потом, прилипла к телу, и, несмотря на наступивший штиль, я был рад вечерней прохладе, опускающейся на землю. Соломенно-желтое поле бурьяна затягивала легкая дымка тумана.
Ягдташ уже приятно оттягивал плечо, и мы с Цункой повернули в сторону дома. Легавая, лишенная верного помощника – ветра, всегда указывающего ей, где затаилась дичь, казалось, была рада такому решению и устало потрусила в сторону деревни. Недалеко от островка березняка что-то привлекло ее внимание. Ловя обрывки запаха, расплывающегося и тающего в вечернем воздухе, она неуверенно потянула к деревьям. Но стоило ей наткнуться на свежие тетеревиные наброды, как вся она преобразилась: увлеченно похрюкивая уткнувшимся в траву носом и азартно виляя обрубком хвоста, легавая встала на след убегающего косача.
Снимая с плеча двустволку, я поспешил к ней – Цуна прижимала тетерева к краю леса, и тот вот-вот должен был подняться на крыло. Так оно вскоре и произошло. С громким хлопаньем крыльев черныш свечкой взмыл вверх. Поймав на мушку птицу, я, уверенный в выстреле, нажал на курок и... промахнулся. Не веря, что такое могло случиться, впопыхах стреляю еще раз и снова мажу! Да что же это за наваждение такое?! Ловлю на себе презрительный взгляд легавой. Эх, как же неловко бывает перед собакой в такие минуты...
Реабилитироваться удалось лишь у самой деревни, где из стаи жировавших на покосах тетеревов я выбил молодого петушка. Будем считать, Цуна, что мы теперь квиты...
Ночь вступала в свои права. Над стеной леса вдали еще догорал зыбким, алым маревом уходящий закат, а на темно-синем небе уже зажглись яркими россыпями миллиарды звезд. Над головой трепещущими тенями проносились гоняющиеся за мошкарой козодои. На траву легла ночная роса, похолодало, и стало слегка зябко. Со всех сторон раздавалось тихое стрекотанье кузнечиков. Свист утиных крыльев рассек воздух, и я машинально схватился за ружье, хотя уже и не мог различить мушку на его стволах. Три или четыре утки, мелькнув неясными тенями в густых сумерках, благополучно миновали нас, и пошли на снижение куда-то в сторону лесного прудка, до которого мы с Цуной так сегодня и не дошли. Ничего, завтра мы обязательно их там проведаем...
Время быстро летит вперед. Не успел оглянуться, а уже подходит к концу сентябрь. Отлетел на юга дупель, прошла пора коростелиных высыпок. Тетерева, вылиняв, стали строги и уже редко подпускают на выстрел. Природа тоже изменилась: леса, поредев, сменили летнюю зелень на багряно-желтые тона; пожухла трава и на колхозных полях давно уже убрана в валки; грибы сошли, лишь иногда встретишь где-нибудь под деревом раскисший белый, тронутый инеем ночного заморозка. Но алеет тяжелыми гроздьями рябина, а моховые болота богаты на позднюю ягоду – яркую, рубиновую клюкву. Рябчики мелодично пересвистываются по утрам в ельнике, по ночам на лесные дороги высыпают вальдшнепы и, ослепленные светом фар проезжающей машины, сидят до последнего, вспархивая почти из-под самых колес.
Наступает время других охот с легавой собакой... Тонкие ветки березового хмызника неприятно хлещут по лицу – я, стараясь не сильно шуметь, продираюсь через него к застывшей в стойке собаке. Еще немножко, еще чуть-чуть, и будет можно стрелять! Но вот где-то впереди раздался негромкий шум крыльев взлетевшего вальдшнепа, птица мелькнула на мгновение тенью среди частокола мелятника и скрылась из виду. Лесной кулик снова ушел без выстрела...
Мы с Цункой уже давно не навещали опустевшую пожню, не прочесывали луга с полегшей травой. Теперь нас манят березовые перелески, влажные осинники вдоль рек и кромки зарастающих полей. Мы рыщем по ним часами в поисках, наверное, самого дорогого для легашатника трофея – осеннего вальдшнепа.
Вот и сегодня мы неспешно и тщательно обследуем закрайки затягивающегося редким березняком и еловым подростом поля. Ведь встречи с лесным куликом не часты, обидно пропустить крепко запавшую птицу, впустую сбивая ноги. Но на охоте случается всякое... Уже подуставшая за нескольких дней охоты, Цунка вяло, на автомате челночила среди деревьев. Неожиданно, уловив волнующий запах дичи, она оживилась. Возбужденно завиляв хвостиком, легавая, словно ее застукали за чем-то плохим, вся сжалась, зыркнула по сторонам и, слегка присев на все четыре лапы, на полусогнутых поплыла по невидимой ниточке. Все понятно: это тетерев. Перекидываю девятку в стволах на пятый номер. Стараясь держаться открытых мест, готовый выстрелить в любую секунду, иду недалеко от собаки. Тетерев явно бежит – в напряженном ожидании я прошел за легавой уже метров 30, а она все скользит между белых стволов берез на осторожных потяжках. Ей бы чуть прибавить ходу, поджать птицу, и тогда у меня бы появился шанс.
Вдруг Цуна совсем остановилась. Высоко подняв вверх голову, она, казалось, растерянно ловила носом запахи, приносимые ветром. Короткий хвостик раздумчиво повиливал из стороны в сторону. «Ну вот, чучундра, доигралась – потеряла птицу с чутья из-за своей нерасторопности», – начал корить я собаку. Но легавая, не обращая внимания на мои упреки, видимо, что-то решив для себя, резко повернула в полветра и пошла явно не в том направлении, куда убегал тетерев. Через несколько секунд мои опасения подтвердились: с громким хлопаньем косач поднялся из-за елочки в стороне. Со злости, точно зная, что не попаду, я пальнул ему вслед. В то же мгновение впереди перед Цункой замелькало в траве светло-рыжее пятно. Заяц! Навскидку бью косого, он исчезает в ельнике, и курцхаар опрометью бросается за ним. В елочках заяц жалобно запищал и снова выскочил на чистину передо мной. Выхватываю первый попавшийся патрон из патронташа, дрожащими руками запихиваю его в ствол и опять стреляю. На этот раз заяц, перелетев через голову, остается лежать без движения. Подоспевшая Цунка обнюхивает новую для нее дичь – матерого белячину. Спасибо тебе, Цунка, что приняла правильное решение! Давно мои родные не пробовали зайчатинки.
Правда, через неделю в Москве, когда тушеный в сметане заяц был торжественно подан к столу, я недолго наслаждался дифирамбами в свой адрес. Сплевывая то и дело, как семечки, мелкую дробь на тарелку, родня, опасаясь за здоровье зубов, сосредоточенно жевала зайца. Патрон, что я вытащил не глядя из патронташа, был 8-го номера. А вальдшнепов мы все-таки постреляли. Но это будет уже другая история...
Начало рассказа читайте здесь