Давно сосед Саша говорил о каком-то Топшере, мол, карпы балуют: то удочку, случается, уволокут в чапыжник-коряжник, то сломают хваленый углепластик аж в трех местах одним махом.
Тиховодная прудовая рыбалка для меня – ностальгическое вчера: зеркало темной воды, в которой спит тихий камыш, чавканье карасей в росной осоке и дрожащая рука белобрысого пацана – школьного прогульщика – в нетерпении взявшегося за комель бамбукового удилища. Взгляд прикован к перьевому поплавку, который то клонится набок, то нервно вздрагивает и пускает по воде круги. Вот красноверхое перо притапливается и косо уходит вглубь. Подсечка! Из воды выплескивается живой медно-золотой слиток, упруго изворачивающийся в пацаньей ладошке. Карась! Крепкая, неприхотливая и красивая рыбка, дарящая радость не одному поколению маленьких рыболовов. А потом заманили меня озера глухой безлюдностью, тихими зорями, тающими в оконцах кувшинок, плачем кукушки в борах, щучьим «боем» в золотую пору паутинок летящих. Волга ворвалась ревом «Вихря», брызгами рассекаемых волн на ветровом стекле, запахом теплой Большой Воды и рыбы, штормами и долгими ночными бризами, гнущими сухие травы на островах, неистовым звоном колокольчика «кольцовки» и рвущейся на леске сильной рыбой – живым серебром. Открылась Волга и осталась навсегда вместе с лесными озерами.
А тут какой-то Топшер в сорока с небольшим верстах от города… Лягушачий оазис – думалось высокомерно. Если уж ехать, то на «крупняк» ориентируясь. Но хоть какое-то разнообразие: узкий профессионализм с блесной или, к примеру, с «кольцовкой» – не по мне.
Наварил я перловки, червей прикопал, опарыша купил, благо сейчас нет необходимости в гнусно пахнущем его селекционировании, не надо сейчас потрошить дохлых собак и кошек, как в бесхитростные былые времена.
Выехали затемно на Сашином «УАЗике». Нас четверо: Саша, его приятель Костя-Костян, сынишка Сашин – Максим и я. Пруд встретил туманом, настоянным на еловой хвое и полевых травах. Черный ельник громоздился на крутых берегах пруда, а за ним бескрайне раскинулись поля, прорезанные оврагами. Как и большая часть прудов, Топшер образовался на месте речушки-ручья, подпертой плотиной, и внешне напоминал затопленный длинный глубокий овраг. В теплой воде пруда плавала зелень и раскорячились сохлые стволы деревьев..
– Ну, Саша, показывай клевые места! – тороплюсь я в знакомом каждому рыболову ознобе.
– Да вон, становись, где хочешь, – Саня лихо сплевывает окурок и широко поводит рукой вдоль берега, где в унылом сухом коряжнике, на откровенной мели, замерли-схоронились мрачные «карпятники», плотно сидящие друг от друга на расстоянии бамбуковой удочки.
Не так я представлял себе топшерскую карповую охоту. Помнилось, как раньше выводили мы на жмых осторожных тяжелых рыбин с двух-трехметровых глубин пустынных прудов. А тут еще по противоположному берегу местные сетевики, словно в подтверждение, подняли с глубины карпа не карпа – чудище прудовое?.. Будто поросенок заворочался в их ботнике, черпающем воду низкими бортами. Матерясь, местные лешаки накинулись на озверевшую рыбину, путая капроновой сетью, но та, не сдаваясь, колотила хвостом в днище.
«Обловлю лягушатников, – пришла самоуверенная мысль. – Крупный на глубине, где еще ему быть?»
Ухожу подальше от мелководных карпятников на чистину, сторонясь коряжника. Здесь дно круто уходит вниз. Видно, что глубина уже около трех метров. Наживляю крючки тремя-четырьмя зернами перловки, червями-подлистниками и опарышем. Прикормив место россыпью пшенной каши с молотыми жареными семечками, ожидаю поклевки, снисходительно поглядывая на рыболова, сидящего поодаль в клубах сигаретного дыма. Его далеко не длинные «телескопы» попросту лежали на осоке, а поплавки болтались рядом с гнилым пеньком. По всей видимости, глубины там меньше чем по пояс, поскольку даже коренья видны этого самого пиленого пенька.
Поклевки последовали почти сразу. Поплавок моей удочки притопился и резко ушел под воду. Началось! Так и должно быть на глубине… Подсекаю и… выдергиваю окунька с ладонь… Краем глаза вижу, что и рыбак напротив схватил удилище, подсек и без особой суеты вывел поверху карпа. Рыба не крупна, граммов на триста, но главное – карп! Клюет ведь, толстогубый, надо подождать. Не за окунями же я сюда ехал! Их, колючих и торопливо хватающих как червя, так и вертушку-«обманку», я наловился в свое время на лесных озерах. А между тем, рыбачок-сосед выволок еще одного карпика. Даже Максимка, сидящий в том же коряжнике, обрыбился! Клевало время от времени и у Саши с Костей.
Выдернув еще пару окуней, я с тоской глядел на заспанное солнце, запутавшееся в верхушках елей. В деревне зачихал тракторный стартер, замычали неповоротливо и густо сонные коровы, обижаясь на щелчки кнута и скорострельный хриплый мат пастуха. Бараны, издеваясь, блеяли мужскими баритонами. В тон им завизжала где-то на задах похмельная гармошка, но смолкла, поперхнувшись стаканом самогона. Воскресный день начался, а в садке у меня лишь зло топорщили колючки «матросы» с ладонь и косили на меня нахальными желтыми глазами.
В досаде бреду по берегу и забираюсь в самый чапыжник. Как это часто бывает с российским человеком – из крайности в крайность… Поплавки закачались рядом с сухим деревом, сломанным у комля грозовыми ветрами. Не успев принять вертикального положения, «антенна» одного из поплавков вдруг юркнула под воду. Подсечка! Шестиметровое удилище показалось сразу ивовым прутиком, сравнительно с властной мощью и чугунной тяжестью там, на крючке. Рыбина стремительно пошла в сторону, и я отпускаю ее «погулять», стравливая леску с безынерционки. По испорченному своему характеру карп, конечно, направился прямо к удочкам соседей, и тем пришлось спешно выбирать снасти, бурча под нос скверные слова. Наверное, надо было попытаться удержать рыбину за счет гибкости удилища, не давая ей хода. Так было бы правильней. Но страшные истории про сломанный аж в трех местах углепластик не давали покоя. В результате распоясавшийся карп на длинной леске делал что хотел: кувыркался весело в воздухе, носился кругами, словно вислоухий спаниель, брызгался водой и чуть ли не фыркал, куражась над недотепой-рыболовом. Мне показалось, что для этого парня поклевка была чем-то вроде фиш-фитнеса с элементами экстремального шоу, поскольку в его ленивой карпово-свинячьей жизни, по всей видимости, остро не хватало адреналина. Оторванные же крючки в губе (подозреваю, что мой не первый) сошли бы и за пирсинг… Во всяком случае, результат был предрешен: тринькнула леска и, просвистев, захлестнулась обрывком за одинокую корягу, торчащую из теплой воды. Соседи облегченно вздохнули. Подошедший Саша заметил: «Укоротил леску…» И сказал еще много сочувственных слов, из которых цензурными были только два первых…
Ремонтирую разгромленную снасть, поглядывая время от времени на поплавок второй удочки. Замечено давно, что стоит только чем-нибудь заняться, отвлечься, как лукавая рыба норовит слизнуть насадку, запутать леску, утащить крючок в коряги. Так и есть… На самой ответственной операции – привязывании гнутого карпового крючка – поплавок закачался и плюхнулся набок, потом приподнялся и бойко побежал в сторону той самой коряги, с которой я уже снимал оборванную снасть. Спешно перекусываю хвостик лески у привязанного крючка (какие уж тут ножницы или нож?) и едва сам не попадаюсь на него, как некая усатая рыба, потом хватаюсь за удилище и выволакиваю карпика граммов на четыреста. Невелика рыбина, но упирается весело и сильно. Подлещик такого же веса просто виснет на леске, как упомянутая еще Аксаковым «лещедка», «лещедь», а попросту – плоская дощечка.
Карпики заклевали у меня довольно часто и каждая поклевка была не похожа на другую. Поплавок то ложился набок и уходил косо в воду, то трясся и подпрыгивал, пуская нервные круги, то исчезал в зеленой глубине внезапно и бескомпромиссно, словно его и не было. Этот относительно оживленный клев был мне словно в утешение за утренние страдания. Солнце выкатывалось в зенит и большинство коллег-соседей уже уехало. Остались самые терпеливые или те, о которых говорят, крутя пальцем у виска… (К слову сказать, мне иногда кажется, что эти, с пальцем у виска, сами немного не в себе и бывает жалко их, киснущих в духоте квартир и мелочных склок). Максимка спал на еловом лапнике, дремал и Костя, откинувшись на травяной взгорок. Упорный Саша беспрерывно курил и таращился на поплавки, но у него клевало пореже. Думается, что утром, сгоряча забравшись в самый чапыжник, я нежданно-негаданно попал на дневную стоянку этих самых порционно-кондиционных карпиков. Все бы ничего, но вываживать резвую рыбу в замшелых корягах приходилось ювелирно точно, иначе – зацеп и обрыв.
После обеда отрезало и у меня. Ожидаемого вечернего клева не было. Лишь одному рыболову повезло и повезло вдвойне, поскольку карп взял довольно увесистый и уже под самым берегом оборвал леску. Рыбачок прямо в одежде прыгнул на него и умудрился как-то удержать скользкую сильную рыбину в руках.
Может быть, и не оправдал Топшер моих ожиданий в полной мере. Не было тихой зари и спящих камышей в зеркале воды, не было глухомани и безлюдья, не было и многих килограммов рыбы. Но останутся в памяти прыжки сильной тяжелой рыбины в каскаде серебряных брызг, щепетильные поклевки, вываживание упористых карпиков, пусть и до полкило. Трепетание поплавка на теплой воде – словно отдохновение души и возвращение в Детство…