В ЛУГАХ

Вот и отгорел жаркий костер лета. Неотвратимо наступает осень. Задумчивее, тише и как-то строже становится все в природе. Меняются и краски на ее палитре – теперь больше охры, золота. Хорошо в эту августовскую пору в наших заречных мокшинских лугах! Травы давно скошены, пропахшие насквозь солнцем сенажи сметаны в большие осанистые стога. И стоят они теперь, как недремлющие стражи тишины и покоя в этом немного таинственном пространстве.

Такие стога однажды написал Левитан – великий мастер русского пейзажа. Художник изобразил их в сумерках, как каких-то сказочных великанов. Бывая в Третьяковке, всегда долго стою перед этим этюдом.

А история создания этого этюда, теперь уже ставшего шедевром, такова. Зимой 1899 года, за несколько месяцев до смерти, Левитан отправился в Крым. У него болело сердце. Надежды на выздоровление уже не было и он это отчетливо осознавал. Однако доктора прописали Крым с его свежим морским воздухом, и художник не стал им перечить – поехал. Здесь Исаак Ильич навестил Антона Павловича Чехова, который поправлял здоровье на даче. За чаем зашел разговор о природе среднерусской полосы. Поговорив, писатель и живописец загрустили. Левитан в каком-то необъяснимом порыве взял кусок картона, кисти, краски и за полчаса написал вечерний луг с мокрыми стогами. Вскоре он уехал, оставив этюд Чехову. Тот в память о посещении его великим живописцем вставил этюд в раму и повесил в нишу над камином.

Чехов, пока жил в Ялте, всегда любовался левитановским пейзажем, мысленно отправляясь в Подмосковье, природу которого он обожал. Ведь здесь, на юге, не бывает сумерек. Яркий день мгновенно переходит в черную ночь. А на этюде его друга удивительным образом отображено такое состояние природы, когда умирающий день никак не может окончиться, а ночь еще не смеет начаться. Мир на короткое время становится серым, а сердце беспричинно начинает щемить.

А впрочем, почему беспричинно? Тоска левитановских сумерек смешивается с тоской по Родине. Поразительное ощущение!

По утрам над поймой Мокши стелются седые туманы. На пожухлую траву выпадают густые серебряные росы.

Много здесь больших и малых, узких и круглых, мелких и глубоких, прямых и причудливо изогнутых озер. Они, словно осколки разбитого зеркала, разбросаны на огромной территории лугов. И все в оправе из непролазных кустов тальника, калинника, ежевичника и дикой смородины. Сейчас вода в них неподвижна, как застывший свинец. Кое-где слышны слабые всплески, затем чмоканье и чавканье. Это выходит со дна из тины завтракать карась.

По колено в темной воде стоит камыш. Задумался о чем-то. В воздухе ни малейшего дуновения ветерка. Все замерло до поры до времени. Только дрогнет в одном месте длинная камышина, за ней другая, третья и так полосой вдоль берега. Что это? Крупная рыбина? Оказывается нет – выхухоль. По-местному – хохуля.

Этот редкий теперь у нас озерный зверек плывет, как маленькая подводная лодка. Снаружи виден только узкий нос да кончик хвоста.

Я сижу тихо в своем «Стриже» и выхухоль, ничего не подозревая, тычется носом в упругую прорезиненную ткань лодки. Заметив меня, сразу чует опасность, ныряет – и нет ее.

И опять стоит неподвижно камыш.

Неожиданно вдали в летнем лагере на берегу Мокши заработала мехдойка. Послышались зычные, неторопливые крики пастухов, заворачивающих непослушных и еще сонных коров.

На противоположном берегу моего озера бродят лошади. Их не видно в туманной мгле, но глухие звуки ботала и всхрапы постоянно напоминают, что они где-то рядом пасутся на росной отаве.

Больше часа сижу я в камышах и жду утиных перелетов. Сегодня с утренней зорьки открывается летне-осенняя охота. Каждый год, примерно в одно и то же время происходит это событие, и каждый раз переживаешь эти волнующие минуты как бы заново.

О чем только не передумаешь здесь на озере в этот ранний час. А все,что сейчас меня здесь окружает, окутано каким-то ореолом мистичности. И эта мистичность, как проявление одухотворенности поднимает до уровня надмирности. Кажется Андрей Белый называл эти ощущения «переживанием превознесенности над миром», «ощущением горней озаренности».

С соседнего озера вдруг доносится одиночное кряканье утки. И этот звук возвращает меня на землю.

Вкрадчивый голос крякуши заставляет учащенно биться сердце. Но почему же на моем-то озере не слышно матерок? Неужели неудачно выбрал место засидки? Но волнения мои напрасны: вскоре над головой во мгле обозначился знакомый посвист упругих крыльев, и где-то недалеко от меня садится пара крякв – так тяжело плюхаются на воду только они.

Постепенно, словно из недр земли выплывает огромный оранжевый шар. Солнце обливает окрестности тусклым, неестественным светом. Мгла понемногу пропадает, рассеивается, утекает в низины, цепляется за прибрежные кусты, оседает на ветвях прибрежных кустов холодной мокредью.

Влага забирается под ватник и становится зябко. Продирает противная дрожь. Но шевелиться нельзя. Можно спугнуть севших рядом уток.

И вот где-то далеко в лесной стороне на западе заухали первые выстрелы. Началась Охота.

Слева на соседнем озере неожиданно резко рубанул сухой дуплет. За ним еще и еще. И как следствие этих дуплетов – обильная осыпь дробин по листьям камышей недалеко от меня. Видать, палили мужики в мою сторону. Небольшая пауза. И потом опять обвальные звуки ружейных выстрелов раздаются со всех сторон: а-ах, а-ах, а-ах! Но где же утки? Почему их не видно? Почему не слышно характерных шлепков в воду подбитой дичи? Во что же палят охотнички? А может, мое озерцо заговоренное, и утки облетают его стороной?

Осторожно высматриваю «своих», севших еще затемно уток. Они где-то рядом. По крайней мере матерки не поднимались после начала стрельбы на соседних озерах. Но их нет. Пропали. Передо мной свободный коридор открытой озерной воды. Дальше сплошной стеной стоит камыш и чапыга. Скорее всего кряквы туда и заплыли.

Внезапно над головой пулей пронесся чирок. Я инстинктивно дернул ружье, но выстрелить не успел. Зато мой сосед слева, с которым я едва-едва познакомился накануне вечером, крепко ударил по нему сразу из обоих стволов. И тут же послышался громкий всплеск... Неужели так падает в воду подбитый чирок?

После этого загадочного всплеска, от которого по всему озеру пошла волна, разразилась свирепая брань. Я суетливо стал загребать веслами-ластами, стараясь побыстрее выбраться из камыша и посмотреть, что же там произошло. И в это время с шумом сорвалась пара «моих» крякуш, которых я так терпеливо и долго выслеживал. Они круто взмыли вверх, сделали кружочек надо мной, покрякали издевательски и, забирая влево, влево, влево, ушли к розовому чистому горизонту.

А сосед мой, цепляясь за чапыжник, брел по пояс в воде к берегу. От выстрела он потерял равновесие и упал с крутизны. Весь обляпанный ряской и тиной он смахивал теперь на водяного. Я не удержался и расхохотался. Он мрачно посмотрел в мою сторону, выбрался с трудом на берег, плюнул в сердцах в озеро и поплелся сушиться на стоянку.

Утиного пролета в то утро так и не было.

Я имею в виду настоящего пролета, когда кряква валом валит и не успеваешь ружье перезаряжать. Где-то в поднебесье проносились отдельные экземпляры. По ним напропалую садили из всех калибров соскучившиеся охотнички. Утки не думали оттуда падать и, как почтовые голуби, летели себе дальше.

Я возвращался на стоянку пустой, так и не сделав за зорьку ни одного выстрела. Там меня ждали друзья, костер и неизменная чарка водки для согрева души и тела.