Раскаяние

Мой рассказ - авторская исповедь. Не могу умолчать. Это было бы нечестно. Почитаю долгом раскрыться, исповедаться читателю в своем сознательном прегрешении. Выскажу предположение, что некто однажды был в моей шкуре, и если он в отличие от меня оказался на высоте (воздаю хвалу, снимая перед ним шапку), то спаси его Бог…

Навалились непрошеные воспоминания. Перед глазами прошли все события злополучного дня. Это было в восьмидесятые годы прошлого века. Сезон на зайца, как обычно, закрылся на Новый год по старому стилю, и я, зачехлив три раза надраенное ружье, уложил его в сейф и закрыл крышку громоздкого железного ящика. На протяжении сезона я пользовался благоволением божественных покровительниц охоты. Охота была чудо как хороша! Короче говоря, в том сезоне я был и сыт, и пьян, и нос в табаке. Под конец недоставало разве что снега. Хоть бы снежинка упала в южном краю, доставив зайчатникам радость!

Здесь любопытный штрих в моем рассказе. Владельцы гончих не впервой были поставлены в некотором роде в привилегированное положение: охоту на лису и шакала им продлили до первого февраля. Охотиться на хищника мне, легашатнику, не улыбается. Хорошенького понемножку.

Время межсезонья тянется однообразно. На меня накатила хандра переходного периода, я стал апатичным, прихворнул. Протекла неделя. В воскресенье восстаю от сна, с тяжелой головой подхожу к окну, раздвигаю шторы. Батюшки мои! Белым-бело! Причуды южной зимы. Именно в это же время стук в калитку. Надев штаны, набросив куртку, выхожу к знакомому посетителю. На улице ноль. Худой как спичка, как лунь седой пятидесятилетний очкарик в шапке-пирожке, с редкой седой бородкой и прокуренными легкими (ему, наверное, сейчас икается) на ходу подметки рвет:

– Приглашаю тебя на охоту. Валяй, собирайся, – говорит компанейский мужик. – Видишь, погода – сказка! Поедем покалякаем, послушаем собачек, погоняем рыжую в Михайловской балке. Там их хоть лопатой греби.

Поднимая меховой воротник (ощутительное похолодание), смотрю на него, словно воды в рот набрал. У приятеля (я изучил его характер) язык как бритва, он от своего не отступает:

– Что ты, чистоплюй, задумался? Что ты живешь сычом? Нечего разлеживаться в постели, еще насидишься дома. Хватит раздумывать и жеманничать. Давай-давай! Соглашайся, а то мужики заждались в машине.
От охоты я не отказчик, но в тот раз что-то удерживало меня от поездки. Я как будто предчувствовал, что влипну в скверную историю. На что я упрям, а и то уговорил, разлакомил, взманил на охоту. Поломался я, помялся, а потом на свое горе согласился.

– Какая охота?! Какая лиса? – выразила свое неудовольствие жена. – Ты же сказал, что для тебя сезон уже закрылся. Ты же ружье уже почистил и убрал в ящик. 
И с подковыркой:
– Загорелось? Что, голова уже перестала болеть?
Достаю из ящика ружье, патроны, а сам думаю: «Навязались на мою голову. Разлетелись с непрошеным предложением! Очень надо!»

Переполненная «копейка», в которой пахло псиной, буксовала на скользком подъеме. Из-за юза тормозить на спуске и думать не моги. Небо расчистилось. Природа преобразилась. Снег убелил поля. Красный денек. Миновали Павловскую. Бульдозерист уже заканчивал расчистку проселочной дороги от автомобильной трассы до плодоводческого хозяйства «Кубанский сад», что раскинулось на холмистой местности. Нам туда. Возле тарного склада оставляем легковушку и, увязая в снегу, тащимся вчетвером через питомник фруктовых деревьев в направлении к широкой балке.

Собаки на смычке. На улице подмораживает. Белизна снега слепит глаза. Искристый снег налег на ветки, на метелки тростника. Воздух чист, дышится легко. Я смотрел с изумлением на снег. Загляденье! Добрались до балки.

Охотники встали на нужных местах и замерли. Стою против прогалины в зарослях терна и тростника, жду наброса выжлеца и выжловки. Время ползет. Тишь. Вспомнился афоризм: «Тишина, ты лучшее из всего, что слышал». Тенькнула синица. От недалекого фальцетного «ай... ай... ай-ай-ай-ай» я вздрогнул. Собаки ярко помкнули зверя. Наэлектризованный, поджидаю лисоньку. Лишь на секундочку, Патрикеевна, стань доступной взору, а я не сплохую! Глаза бегают,  слышу стук собственного сердца. В заснеженных кустах таинственный шорох. Что-то мелькнуло.

Я ошибся в своих ожиданиях: матерый русак не спеша пробирался через занесенный снегом чапыжник. Холодное зимнее солнце, изменяя цветовой тон, усиливало розоватый оттенок палевости заячьего меха. Волшебное зрелище.

А вездесущее, олицетворяющее зло сверхъестественное существо в человеческом образе, с рогами, копытами и хвостом в тот день неотступно следовало за мной. Злой дух-совратитель, испуская смрад, сложив волосатые ладони рупором, наущал:

– Стреляй! Кто сказал, что нельзя? Чем обоснован этот запрет? Чихать на их запрещения.
Я – черту:
– Порочный ход рассуждения. Меня не подобьешь. Шалишь, демон.
Тонкая бестия – убедительно:
– Что за бред? Пять дней тому назад, получается, можно было (универсальная отмычка), а сегодня уже нельзя? Отсталый ты человек, хе-хе. Сам видишь, зима в разгаре!

В этом эпизоде весь смак рассказа. Заяц проскочил перед глазами. Грех меня попутал. Было бы мне удержать себя, отказаться от выстрела, но, поддаваясь на соблазн, я отступнически поднял ружье и... в момент разжимания боевой пружины совершил грехопадение. Боже, неужели я слепое оружие в чертячьих руках?

Подкошенный дробью русак предсмертно проверещал. Мне казалось, что этот крик был слышен в соседнем районе. По гроб жизни не забуду белизну свежевыпавшего снега и раздирающий заячий крик.
Не отличающийся чопорностью приятель неодобрительно взглянул на меня через очковые линзы и бросил вопрос:

– Зачем ты это сделал? Ты меня удивил. Я тебя не узнаю.

Стою – ни бе ни ме, хлопаю глазами. Меня как будто подменили. Вот ведь что удумал. На кого я похож? Подавляющая обстановка. Покоробленный приятель добавил:
– Смотри, в случае чего, мы за тебя отдуваться не будем.

В этом отношении я согласен с ним. Он трижды прав. Ребенку ясно, так поступать не подобает. На лицах остальных (свои ребята) я увидел деланное безразличие. Никто, естественно, не восстал против меня, никто не корил, не порицал мой поступок. Я проиграл во мнении товарищей. Придется, позорно рыская глазами, хорониться: не выбрасывать же теперь русака, не оставлять же его на съедение лисам?
Дома жена, увидев зайца, дала выход возмущению:

– Ты что, – она повертела у виска пальцем, – чокнулся? Что люди скажут? – И, скривив рот, плюнула. – Фу, какой ты дурак! Противно смотреть.

Свежую подвешенного зайца. О, если бы я знал! Выходит, я сгубил зайчиху. Вскрываю заячье брюхо, и мне стало дурно. Зайчиха носила зайчонка и не сегодня-завтра должна была разрешиться от бремени. Меня стошнило. Так вот почему ты так плакала-надрывалась. Ты хотела пронять меня. Ты взывала к моему разуму, к моему милосердию.

Мрачная полоса нашла на меня. Низкий, непозволительный поступок. Смертный грех. Последний негодяй так не сделает. Беды не поправишь. У меня все наружу. Я чувствовал себя, как на раскаленной сковороде. Меня словно вздернули на дыбу. Мука мученическая. Старо как мир: жалок тот, в ком совесть нечиста. Поздно раскаиваться. Будто я этого не знал? Впечатления по-новому преломились в сознании. Провались эта охота!

Зайчатину, которая с тех пор в рот нейдет, я отнес родителям жены. Получились важные выводы: поддаваться на уговоры дьявола – самое худшее. Дело прошлое, но пословица «Быль молодцу не укора» – это, конечно, не обо мне. До скончания века у меня рубец на сердце. Меня преследуют воспоминания. Я с комплексом.