«…Существует — и ни в зуб ногой»

Отвечая на вопрос, что есть охота и кто есть охотники, Л. Грудев использует понятие «охотничьи гены», употребляя его не условно, как символ влечения к охоте, а в буквальном, естественнонаучном смысле. Но имеет ли такой подход объективное основание? Очень сомневаюсь. Философы сказали бы, что в данном случае перед нами пример «сведения высшего к низшему», разумея под «высшим» человеческую охоту как социокультурное (в широком понимании) явление, а под «низшим» ее биологическое (даже биохимическое) истолкование.

Давайте поразмышляем. Если, как говорится, имеют место быть «всамделишные» гены охоты, то почему бы не признать таковыми, скажем, и гены рыболовства, собирательства (грибов и ягод), туризма, состязательности (спортивности), а если идти дальше, то и гены эгоизма, альтруизма, религиозности, атеизма (безбожия)? А если продолжить этот ряд, то и гены киллерства, клептомании, наркомании, алкоголизма.

Спрашивается, может ли такой подход привнести нечто действительно новое в наше понимание названных и других, подобных им явлений? Мой ответ отрицательный. Приведу сопоставимый пример. В 80–90-е годы прошлого столетия среди социологов и психологов стало чуть ли не общим правилом использовать при характеристике различных проявлений активности человека категорию деятельности.

Во многих работах, опубликованных в тот период, вместо привычных словосочетаний типа «художественное творчество», «моральное поведение», «отправление культа (моление)», «занятие спортом» и т.п. мы встречаем их аналоги: «эстетическая деятельность», «моральная деятельность», «религиозная деятельность», «спортивная деятельность».

Один авторитетный автор, выражая свое отношение к этой моде, недвусмысленно заметил, что в данном случае мы имеем дело с «навешиванием деятельностной» терминологии на хорошо известные представления». Вот то же самое можно сказать и об употреблении термина «охотничьи гены».

Л. Грудев не отличает понятия генетической обусловленности от понятия врожденности. Между тем при всей их близости они не тождественны. Понятие врожденности включает в себя, помимо того что «идет от природы» (и что в самом деле передается через гены), также и то, что идет, как говорится, от Бога и что не наследуется по крови.

Под этой «второй» врожденностью (а может, она заслуживает именоваться первой?) я подразумеваю любые творческие способности, талант, одаренность, гениальность, а в более общем смысле — ярко выраженную предрасположенность к занятию чем-либо.

Полагаю, что в данный ряд надо включить и влечение к охоте. Оно может быть врожденным, а вот наследуется ли оно через генетическое родство — вопрос весьма спорный. К примеру, в нашем роду ни по материнской, ни по отцовской линии охотников не было. Остались равнодушными к охоте мой брат и оба моих ныне взрослых, сына, а вот ваш покорный слуга стал охотником.

Конечно, выходцы из семей, где есть или были охотники, гораздо чаще становятся охотниками, чем члены тех семей, в которых охотников нет и не было. Но этот факт свидетельствует лишь о том, что для воплощения любой возможности в действительность нужны благоприятные обстоятельства.

В свете всего сказанного считаю, что только понимание влечения к охоте как проявление в человеке некоего активного творческого начала способно по-настоящему оправдать и облагородить охоту. Если же, отстаивая право на нее, мы будем ссылаться на какие-то «охотничьи гены», то рискуем оказать самим себе медвежью услугу. Ведь не исключено, что противники охоты могут попытаться квалифицировать тягу к ней ни больше ни меньше как наследственную болезнь, для блокирования («излечения») которой необходимо принятие жесткого антиохотничьего закона.

Выскажусь и по другим вопросам, поднятым в статье Л. Грудева. Но рассматривать я их буду не в правовом аспекте, а в общемировоззренческом и историческом.

По сути, все современные антиохотничьи взгляды исходят из двух взаимосвязанных тезисов: 1) охотники проливают кровь (животных); 2) охотники уничтожают природу (живую). Начну с критики второго тезиса.

Позапрошлый век и почти вся первая половина прошлого прошли под знаком индустриализма, когда торжествовал принцип покорения природы. Человечество не сразу осознало, что, покоряя природу, оно разрушает ее, подрывая тем самым основу собственного существования. Приложили к этому руку и охотники. Вспомним хотя бы о том, что в Северной Америке под их выстрелами пало миллионное поголовье бизонов (при этом выполнялся социальный заказ освобождения прерий для земледелия и животноводства), а в Европе на грани исчезновения оказались лось и бобр, а в Азии — соболь и амурский тигр.

Но с переходом к постиндустриализму стал набирать силу принцип защиты окружающей природной среды. Применительно к охоте он проявляет себя в ряде аспектов, из которых в качестве ключевых, видимо, надо назвать следующие: организация охотничьего хозяйства (в национально-государственном масштабе), рациональный контроль за изъятием диких животных из природных комплексов, борьба с браконьерством.

Мы знаем, что этот процесс идет нелегко и в разных странах по-разному. Но несмотря на все трудности, успехи очевидны. Не стану перечислять их, приведу лишь выразительную цитату из статьи профессора-биолога В.К. Мельникова «Радоваться или плакать» («РОГ», 2007): «Откажись человечество от охоты, и рухнет реализация Всемирной стратегии охраны живой природы. Вот такое место охоты в ней».

Сложнее или, я бы сказал, деликатнее обстоит дело с критикой первого тезиса о пролитии охотниками крови животных. Я уже сообщал читателям «РОГ», что однажды в споре с одной весьма почтенной дамой, противником охоты, озадачил ее тремя риторическими вопросами: «Вы вегетарианка? Шуба у вас из искусственного меха? Туфли на ваших ногах из искусственной кожи?»

Но наш разговор на том не закончился. Через какое-то время при встрече со мной эта женщина с вызовом заявила: «Забой скота мясником и добывание пушнины промысловиком — это их профессия, труд, работа, а вы занимаетесь охотой ради развлечения!»

Не вступая в дискуссию, я возразил даме по первой части ее критики: «Животным безразлично, кто их лишает жизни — профессионал или любитель. А главное, употребляя в пищу мясо и одеваясь в меха и кожу, вы фактически пользуетесь услугами мясника и охотника, разделяя вместе с ними ответственность за лишение животных жизни».

В христианской традиции прослеживается тенденция уважительно называть Божьими тварями лишь теплокровных животных (перечитайте рассказ И.С. Тургенева «Касьян с Красивой Мечи»). В соответствии с ней, в частности, при нестрогом посте допускается употребление в пищу рыбы.

Восточные религии — буддизм, индуизм, джайнизм — идут в этом отношении еще дальше, провозглашая (по крайней мере для монахов) принцип ахимсы — ненанесения вреда всякому живому (даже насекомым и червям). Но последовательное соблюдение ахимсы невозможно: так уж устроен мир, что все живое в нем живет в основном за счет живого же, в большинстве случаев умерщвляемого, и это противоречие в обозримом будущем неразрешимо.

Просто надо относиться к рассматриваемому противоречию как к естественной данности, что и делают охотники и чего никак не могут (или не хотят) понять антиохотники. Вместе с тем каждый человек должен стремиться к смягчению данного противоречия. Для человека с ружьем это означает, что по характеру своего увлечения он морально обязан воспитывать в себе качества настоящего охотника (в противовес охотнику-хищнику или злостному браконьеру).

В заключение обяжу себя сказать вот о чем. Может статься, что читатель-неохотник, прочтя настоящую статью, скажет: «Автор-охотник, защищая и возвышая любимое занятие, действует все-таки по принципу «своя рубашка ближе к телу» или «всяк кулик свое болото хвалит».

Делая деликатную уступку этой категории людей, воспроизведу концовку стихотворения, принадлежащего перу известного поэта: «А поэзия — пресволочнейшая штуковина: существует — и ни в зуб ногой». Замените в этой цитате слово «поэзия» словом «охота», и я не стану возражать.