Глухариная песнь солнцу

На сорок третьем году от рождения Николай Николаевич впервые попал на глухариный ток. Конечно, в этом не было бы ничего удивительного, не будь он зоологом, да еще и заведующим кафедрой зоологии. Впрочем, чтобы читать лекции, вполне достаточно иметь «Энциклопедию охотника». Читает же лекции его коллега, профессор географии, хотя сам не только за Байкалом, но даже за Уралом ни разу не бывал.

Весна в этом году была поздней, и в ожидании ее Николай Николаевич все больше ощущал накопившуюся за зиму усталость.

Это чувство ежегодно возникало у него  от почти безвыездного проживания в городе.

Родившийся в деревне и проживший в ней почти двадцать лет, он так и не стал городским жителем, не смог привыкнуть к жизни среди однообразных бетонных многоэтажек.

Не удивительно, что когда его давний приятель Евгений позвонил и предложил поехать послушать глухаря («Ружья не берем, только слушаем!»), Николай Николаевич спустя два часа сел в «Ниву» Евгения, наверное, с таким же чувством, с которым другие люди уезжают в  Париж.

Николай Николаевич любил дорогу не только за смену впечатлений. В поезде или машине у него появлялась возможность наговориться. Можно говорить, не торопясь, о самом сокровенном. Евгения тоже тянуло к общению, тем более, что дорога за городом была почти свободной.

– Никак не могу привыкнуть к этим коттеджам. – Евгений кивнул в сторону мелькавших за окном «бункеров» из красного кирпича. – Скучные они какие-то.

Сын владимирского плотника, Николай Николаевич, тоже был влюблен в деревянные, не обшитые дома, в живое не крашенное дерево.

– Это все от безвкусицы, а она – от непонимания. Этой  зимой я ездил в Петербург, был в Эрмитаже и в зале с картинами Ван Гога увидел деревенский зимний  пейзаж. Так себе сюжет: много снега и занесенные по крыши домишки.

А знаешь, что написано на табличке? Сначала по-русски: «хижины», а затем по-английски: «коттеджес». Ведь коттедж на самом деле и означает небольшой домик в деревне.

Впереди сквозь еще безлистные березки показалась совсем вангоговская деревушка. Евгений будто ждал этого момента.

– А я люблю наши избушки, – продолжил он разговор. – Русские уподобляли избу человеку. То, что архитекторы называют фронтоном, прежде было челом, то есть лбом дома. Окно отождествлялось с оком. А все в целом именовалось «лицом». Отсюда и слово «улица»: «у лица дома». Слышал ты такое?

– Слышал. Одно время я даже ходил по деревням и фотографировал старинные наличники. Старики смотрели на них как на ресницы или  брови окон. Интересное сравнение, правда? Но на самом деле, смысла здесь гораздо больше. Понимаешь, Женя, нынешний рисунок – это попросту резьба на наличниках, никакого смысла она не имеет. Да, красиво, но только и всего.

А на древних наличниках изображали обереги. Знаки такие, оберегающие дом от злых сил. Верх наличника, например, всегда изображал полукруглый небосвод, под которым шла волна – небесный океан. Ниже вырезали три солнышка – восходящее, полуденное и заходящее.

Рядом с солнышками располагались головы коней – тех, которые катят солнце по небу. На боковых стойках помещали лучи солнца и струи дождя, падающие на Землю. Сама же Земля – разного вида ромбики – находилась в самом низу. Там же, где и обращенное вниз, то есть спящее Солнце.

Представляешь, тысячу лет назад люди изображали вокруг окон свое понимание мироздания. Солнце, небо, Землю. И посередине окно. Будто глаз, смотрящий в Вечность.

– А я помню такие солнышки на дедовом доме. Они еще были над верандой, на воротах, – мысленно перенесся в детство Евгений. – Смотри, Николаевич, получается целая картина. Весь мир на одном наличнике. А казалось бы доска доской.

– Да, Женя, так оно и есть. Представь себе, какая пропасть лежит между нами и нашими предками. Мы считаем их язычниками, молившимися идолам-истуканам. А эти темные на окнах изображали Вселенную!

Причем заметь, наличники с оберегами всегда были только на лицевой, красной, то есть солнечной стороне дома. Разве боковые окна не нуждаются в оберегах?

– Может быть, из-за бедности? – вставил Евгений. – И так-то еле выживали, а еще наличники резать.

– Я тоже сначала так думал. А потом вспомнил, что на обереги времени не жалели. Ими, особенно солнышками, покрывали всю крестьянскую утварь – солонки, ковши, прялки, полотенца, люльки, кровати, возки.

Нет, тут совсем другое. Вспомни, обереги располагались так, что образовывали собой картину мира. Куда же эта картина должна была быть обращенной? Ну конечно же, к Солнцу! Весь мир смотрит на тебя с неба, а ты отвечаешь ему тем, что отображаешь этот мир на наличнике. Люди общались со Вселенной!

Автомобиль свернул на проселочную дорогу, и философия друзей сразу прекратилась. Они, не сговариваясь, принялись с радостью указывать друг другу признаки наступившей весны: поющую камышевую овсянку на кусте ивы, нежные цветочки первоцветов. На место, в маленькую деревушку, где у Евгения был свой дом, добрались только к вечеру.

После короткого ужина, когда небо на закате только еще светлело от угасающей зари, они долго сидели на крыльце, вслушиваясь в звуки весеннего леса. Эти звуки были для них не только понятными, но и радостными. В такие минуты Николая Николаевича часто посещала мысль, что весь окружающий мир живет независимо от человеческих проблем и останется таковым даже после Страшного суда.

Несколько раз прямо по краю усадьбы протянул вальдшнеп – лесной кулик с длинным клювом и большими красивыми глазами. Со стороны луга, с высоты все еще доносилось блеяние бекаса, а в соседних елках никак не могли угомониться дрозды, да время от времени подавала свой тонкий голосок зарянка.

Каждый сидел, погруженный в свои мысли, и как-то неожиданно для себя Николай Николаевич обрел такое спокойствие, которого не ощущал с далекой деревенской жизни. Это состояние единения с природой охватывало его все больше и все дальше уносило от только что покинутой городской суеты.

На ток вышли около трех часов ночи, еще в совершенной темноте. Евгений уверенно шел по известной ему дороге, а Николай Николаевич старался не отставать от него ни на шаг. Затем пришлось идти напролом по лесу, сплошь залитому талой водой. Вдобавок приходилось двигаться осторожно, без шума, чтобы не вспугнуть сидящих, возможно, совсем рядом глухарей.

Воду в сапог все-таки пришлось зачерпнуть, да и сухие сосновые сучки не раз поцарапали руки и лицо. Однако здесь, на токовище, эти неприятности воспринимались вполне обычными и не вызывали никакого раздражения.

На том месте, где предполагал Евгений, глухарей не оказалось. Пришлось присесть на ствол поваленной сосны и полностью обратиться в слух. Минут через десять, одновременно с едва забрезжившим рассветом из-за болота донесся новый звук, едва различимый среди шума поднявшегося ветерка.

Казалось, где-то бормочет шепелявая старуха-ворожея, произнося свои заклинания так быстро, что разобрать слова нет никакой возможности. Токовал глухарь.

Подобраться к дикому лесному петуху оказалось не особенно сложно: во время своей песни глухарь становился действительно глухим. К тому же лес на токовище был не сильно захламленным, а подушки мягкого мха хорошо заглушали шум шагов. Глухарь находился на соседней сосне, и в бинокль был виден даже его открытый клюв.

...Шли минуты. Верхушки сосен уже увидели солнце. Осветило оно и глухаря. Большая дикая птица расхаживала по толстому суку, время от времени поднимая кверху голову и издавая свою странную любовную песню. Глухарь казался очень старым. Его массивный, похожий на орлиный клюв выглядел желтоватым, будто старая кость. Просветлевшее небо, освещенная солнцем макушка сосны и птица на ней...

В это весеннее утро именно глухарь, а не стоявшие под ним люди, казался венцом мироздания. Он был воплощением существа, сохранившего ту изначальную связь с Божьим миром, которую люди давным-давно утратили. Никакие достижения прогресса не были в состоянии даже сравниться с величием общения птицы и небесного светила...

Когда глухарь с шумом улетел прочь, друзья уже по светлому лесу двинулись домой. Николай Николаевич шел, все еще оставаясь в мире собственных мыслей. 

«Ну хорошо, – размышлял он. – Во время своей песни глухарь ничего не слышит. Но ведь эта его глухота не патологическая. Она не ограничивает общение с миром. Разве птица, поющая гимн Солнцу, в чем-то ущербна? Как раз наоборот.

Глухота дает возможность отстраниться от ненужных, пустых шумов и звуков, забыть о возможных врагах и полностью предаться песне любви. Значит, действительно, смотрят глаза, а видит душа, и, если хочешь понять сокровенное, – уединись ото всего!» Получалось, что глухарь, отделившись глухотой от земного шума, своей песней общался с небом, с Солнцем.

И это незатейливое общение было сродни древнему общению людей с небом посредством наличников. Песня глухаря и наличники имели одно и то же предназначение!

Домой Николай Николаевич возвращался уставшим, но переполненным впечатлениями. Хотелось поскорее подняться к себе, снять потную одежду, умыться.

На поваленном заборчике у подъезда, как обычно, сидели подростки. Они курили, сквернословили и небрежно сплевывали на асфальт. Николай Николаевич быстро прошел мимо, но в дверях вдруг остановился, развернулся, снял с потной головы кепку и начал рассказывать мальчишкам о том, как токует глухарь.