Доехать до гусиного поля не удается – проселочная дорога залита водой, боимся засесть. Машина поворачивает по другую сторону, где сухо, проезжаем мимо глубокой канавы, Петро Петрович тормозит. Выходим.
– Здесь и подождем, – говорит он, а сам не отрывает глаз от поля, где сидят гуси, – справа – деревня, слева – лесок, полетят на нас.
Я прошелся вдоль канавы, возвращаюсь и слышу разговор, говорит Кондрат:
– ...Отохотился ты, друг сердечный! Я думал шутит, она у меня любит пошутить. А тут, смотрю, дело серьезный оборот принимает, мне на охоту, а она – не дам ружье, говорит, иди к куме, у нее и бери. Обшарил все загашники, не могу найти и все тут. Хорошо Григорий выручил, ну не м-о-е же! – почти вопит Кондрат.
– Слышал, Васильич, и с тобой такое может быть. Кондрат вот, ружье променял на... молодых вдов уж больно любит, – Петр Петрович искренне рассмеялся, и трудно было понять, издевается он над Кондратом или ему сочувствует.
– Как же их любушек не любить-то, – ответил Кондрат, и вновь на его грубом лице засияла обаятельная улыбка.
Разговор прерывают гуси, выстрелов не слышно, они поднимаются не спеша, навстречу ветру, как бы раздумывают про себя: куда лететь? Наконец, направление выбрано: в сторону чернеющего полоской соснового леска. «И на старуху бывает проруха, ошибся, знать, Петр Петрович», – только подумал, вижу: от основного косяка отделяются пять птиц и идут на нас – вот те на! Гуси нас не видят, мы пластами прижались к земле на дне канавы, вот они уже на расстоянии выстрела, первым вскакиваю я, несколько выстрелов сотрясают воздух, дробь шорохтит по густому гусиному оперению, гуси резко вскидывают вверх: «Пропустить надо было, в штык их не взять», – слышу раздраженный голос Петра Петровича. Провожаем глазами табунок, – ну надо же! – одна птица садится на чистую поляну рядом с островком желтого камыша. Я предлагаю скрасть гуся, и теперь уже Петр Петрович говорит о бесцельности моей затеи.
Иду под прикрытием камыша, добираюсь до закрайка, выглядываю – казарка, пощипывая траву, отдалилась метров на двести. Что делать? Возвращаться или попробовать ползком, может, зайдет вон за те кущи? Все-таки решаюсь.
...С каждым моим движением гусь отдаляется все дальше и дальше, редкие кустики травы, хоть какие-то укрытия, заканчиваются, я ползу по чистому полю, вдруг вижу, гусь хлобыщет крыльями, устремляется в высоту. Поднимаюсь с земли, отряхиваю травинки с китайского костюма, иду к Кондрату и Петру Петровичу, ожидающим меня у машины.
МОЙ ГУСЬ
Время в лагере проходит быстро, к вечеру мы вновь расходимся. Я стою у небольшого плеса, рядом – устье старой речки, оно множится, расходится рукавами в разные стороны. Повсюду камыш, он укрывает заилившиеся потяги, озерца, канавы, залитые водой. Ветер полощет сухие гривы, поднимает на поверхности воды рябь, вода звенит, играет, переливаясь с возвышенных мест в низовья. Облака своими тенями медленно проплывают по зыби, исчезая в междурядьях камыша. Опять поднялась стая кряковых уток, облетела широкий плес, пошла на снижение. Вот слышу гогот, всматриваюсь: гуси где-то рядом. Звук все громче и громче. Наконец, вижу: из-за камыша летит небольшой косяк. Прижимаюсь к спасительному скрадку.
– Спокойно, спокойно, – говорю себе. Главное – не выстрелить в штык. Большие птицы пролетают над моей головой, сотрясая крыльями воздух. Резко оборачиваюсь, целюсь в последнего, плавно нажимаю на курок. Сам себе не верю: сложив крылья, гусь валится на чистую проталину. До него несколько метров, шлепаю по воде, добегаю в считанные секунды. Гусь лежит на свалявшейся жухлой траве боком, подмяв под себя перебитое крыло, вероятно, несколько дробин смертельно задели внутренние органы, полузакрытые глаза казарки уже не видят осеннего неба, по которому плывут облака. Минутой раньше я бежал на всех махах, переполненный чувством радости, а теперь смотрю на убитую птицу и уже не тороплюсь взять ее в руки, словно хочу отложить что-то в своей памяти. Нервное напряжение спадает.
Проходит более получаса, у меня тихо. Буханье доносится со стороны деревни. Один косяк пролетел над взгорьем, куда ушел Медведев. Внизу, где возвышенность переходит в плавную покать, выставились рядками деревца, принарядились – весну встречают. Я решаю идти туда. Прохожу вдоль рва с водой, впереди – массив камыша, он выше головы, налетевший ветерок прошелся по метелкам, такой камыш не только хорошо скрадывает, но и защищает от непогоды. Где-то здесь находится Медведев, чувствую его присутствие. Впереди хороший обзор, недалеко над болотами кружат гуси, вот они набирают высоту и тянут в мою сторону. Поднялись, но в зоне стрельбы. Эх, стоять бы на том месте! Только успеваю про это подумать, как гремят два выстрела с небольшим интервалом. Пролетев несколько метров, вожак падает.
Гусь тяжело плюхнулся на воду, на чистом, почти рядом, когда раздался еще один выстрел и явно не к месту. Я не удержался – побежал, когда подошел Медведев, птица уже затихла в моих руках. Медведев счастлив и доволен, я поздравляю его с успехом. Смотрю, долговязый мужик направляется быстрым шагом к нам, почти переходит на бег. Он – в фуфайке защитного цвета, в болотных сапогах, значит, пришел со стороны станции, через плечо висит ружье. Не доходя до нас, чуть-ли не кричит:
– Цэ мий гусь! Я влучыв!
Мы переглядываемся, вон оно что! Перед нами еще один претендент на жаркое из гусятины. Выяснение по принципу: я стрелял – мой гусь результатов не дает. Говорю: «Птица бита вторым выстрелом». Спрашиваю: «Кто стрелял последним?»
– Ну я. – Мужик явно не ожидал, что нас будет трое, из-за камыша меня он не видел, как-то забавно шмыгает длинным носом, нервно теребит рукой опущенные вниз чумацкие усы – лицо знакомое. И тут я вспоминаю прошлогоднюю осень, охоту на северную утку за молокозаводом, и как стал свидетелем такого же спора между долговязым и его напарником. Крупный зеленоголовый крыжень тогда остался за долговязым. Еще вспомнил его овчарку – старого большого пса, снующего по потяге и распугивающего уток. Напоминаю про тот случай. Долговязый не смотрит на меня, так же сопит носом, разламывает ружье, достает пустую латунную гильзу, к моему удивлению, он успокаивается, тупо опускает глаза.
– И чого ты прычепывся до мэнэ, ниякого крыжня я нэ знаю, – тон совсем другой, мужик вставил новый патрон, защелкнул ружье. – Добрэ, нэхай будэ ваш, – и медленно засеменил от нас.
– Ну наглец, ты видел, а?.. А еще говорят, что если человек охотник, то хороший человек, – Медведев продолжает смотреть в спину долговязому.
– Игра слов, – успокаиваю я товарища, – лучше думай по-другому: хороший человек – охотник, но не всякий охотник – хороший человек, так?
– Пусть будет по-твоему, – соглашается Медведев, он держит одной рукой за толстую шею гуся, другой – гладит его плотное оперение и, похоже, забывает про случай с незнакомцем.
НОЧНАЯ ПЛЯСКА
Возвращаемся в сумерках, гуськом, спотыкаясь, боясь упасть в водяную жижу. Вот и лагерь, молча снимаем с себя сырую одежду. Костер не разгорается, сухой камыш вспыхивает, как факел, не давая огню полностью завладеть отсыревшими сучьями, бросили новую охапку растопки, наконец, языки пламени облизывают дерево и оно начинает слабо пылать.
– Ну шо, хлопцы, шулюм из гуся варим, или как? – спрашивает Петро Петрович.
– Или как? – подхватывает Медведев, – первый стреляный гусь в котел! Александрыч, первый гусь твой, тащи!
– Здрасьте! Ну так сбегай в камыш и принеси, не то что сварим – зажарим... я лично! Или ты думаешь, я его зажучил?
– Ничего не знаю, давай гуся, хохлацкая твоя душа!
– Витя, он думает, что мне гуся жалко, да я не то что гуся – душу тебе отдам, вот выложу и скажу: «Забирай мою душу!».
Мужики ржут. При общем согласии варку шулюма переносим на завтра. Костер пылает, нагрелась уха, выпили уже по чарке. Кондрат просит Александрыча сплясать, тот отнекивается:
– Без музыки не могу.
В это время происходит то, что никто не ожидал – Петро Петрович подходит к своему «жигуленку», открывает багажник, бережно достает из футляра баян, и там же, у машины, трогает клавиши.
– Гулять, так гулять! – говорит он и улыбается. И вот уже летит над болотами забытая всеми мелодия про яблочко. Смотрим на Александрыча, прихлопываем в такт музыке. Уговаривать не приходится. Вот он встал, застегнул пуговицы куртки, выпрямился, лихо заломив голову, ударил громко ладошкой о ладошку, с такой же легкостью повторил все сначала, выбросил одно коленце, другое, потом подбежал к столу, схватил двух гусей – белолобого и серого, лежавших рядом, вытянул их на прямых руках и пошел в присядку. Все с восхищением смотрели на Александрыча, с надрывом горланили про яблочко, которое куда-то катится, и не могли поверить своим глазам. Откуда в этом немолодом уже мужике, лихо отплясывающем в резиновых сапогах на размягченной волглой земле, такая легкость движений, задор, молодцеватость?
...Угомонились за полночь. Медведев и Кондрат спят в палатке, я с Александрычем – в машине, Петро Петрович уехал домой, на зорьке обещал приехать. Александрыч храпит, а мне не спится, вылезаю из машины, поеживаюсь от холода, тянет сыростью, сильнее, чем днем.
Костер еще не догорел, лампочка от аккумулятора тускло освещает стан. Не выключили ее сознательно, заблудится какой-нибудь бедолага, будет куда пристать. Я подхожу к руслу речки, вслушиваюсь в ночные шорохи. Чуть слышно переливаясь, шумит вода, черной тенью пролетает какая-то птица. Всматриваюсь в тревожное небо. Густые тучи обволакивают луну. Темнеет. Камыш, вода, все вокруг меняет цвет, но вот небесные хмари очищают лунный диск, наступает просветленность, восстанавливаются былые краски, хотя ненадолго. Уже собираюсь идти, слышу, в дальних камышах раздается гортанный звук гуся, ему отвечает другой, вскоре гусиный диалог утихает, птицы, как и люди, устали, отдыхают. Завтра, гонимые инстинктом, продолжат они свой путь к прежним местам отдыха, а весной опять туда, откуда прилетели – на Север. Ни дождь, ни снег – ничто не остановит их в этом вечном движении жизни.
Комментарии (0)