Хутор Собачий

Мы здорово вымотались за сегодняшний день, отправились в лес без лыж, прошли много - а снега было уж не мало – так что притащились ели-ели, затопили печь, и я сквозь недовольное Сашкино бормотание прошёл к койке и упал. И лежу теперь в сладкой дрёме, слушаю свои уставшие ноги и Сашку Алексеева всё настойчивее гремящего посудой за дверью.

Давно дом был не топлен и потрескивает теперь, расправляет свои старые кости. Печь гудит так славно, и такое замечательное тепло идёт от неё, разливается по дому, проникает до самых моих глубин, так замечательно погромыхивает посудой Сашка, что я проваливаюсь куда-то, и вспоминается мне - видится.

Видятся те времена, когда кипела на Собачьем жизнь: дремали в вольерах гончие, жмурили на солнце умные глаза лайки, визжали пилы, выбивали щепу из тугого древесного тела топоры. Много здесь чего было: собаки, лошади, козы, гуси, утки – жизнь не останавливалась. Был ещё огромный, лохматый козёл: ходил с мужиками на охоту, воровал из карманов сигареты и бессовестно сжирал их вместе с пачкой.

И народу было много всегда. Пришедшие через болотистую пойму Алсмы по связанным скобами бонам охотнички рубили дрова, косили сено, перекрывали крышу, городили загон для подсадных уток и просто сидели, курили. Бывало, и выпивали. Открывали здесь охоту охотники и молодые, и старые, настоящие и не очень – вместе сидели за столом, спорили, говорили, собак разнимали, что, бывало, устраивали грызню – собак много было. Бегал между ними, как заведённый, отдавал распоряжения егерь Коля. А полы в егерском доме вместо половиков покрывали кабаньи шкуры.

А родом дом этот был чуть ли не с тридцать седьмого года, и строили его, говорят, отбывающие свои сроки мужички уж не для самого ли Ежова. Хотел нарком внутренних дел здесь глухарей пострелять на току. Побывал даже два раза, приглашённый своим горьковским коллегой. Вокруг дома этого и хозяйство выросло.

Но пришло время, когда всё это в короткий срок рухнуло, и выйди сейчас за дверь - встретит тебя великая тишина, девственный снег, перерезанный одиноким снегоходным следом и низкие-низкие звёзды…
Хлопнув дверью, входит Сашка, вносит из кухни такой сложный и прекрасный запах, что никак нельзя было больше у печи лежать.

- Вставай, тунеядец, - не стесняясь, громко грохает об пол промороженные тяжёлые поленья. – Вставай.

И бутылочка у нас нашлась, и чайник уже отпотел и готовится крышкой забрякать.
Разошлась первая рюмочка по крови, сижу я возле открытой печи и курю, и смотрю, как подхватывает печь табачный дым, засасывает в нутро, выносит к звёздам.

Приехали в эти леса мы сегодня утром ещё по тёмному и не смогли пробиться к хутору даже на «Ниве» - дорога кончалась почти сразу, как свернули мы с трассы. Тогда и решили идти дальше охотой, лесом, и не напрямую, а кругом, захватив дичные, добычливые места. И особо надеясь на зайцев: на их печатные малики, на волнение, на вымах заячий с лёжки, на кувырок через голову после выстрела.

Так и пошли по мелочам, по краям болот, поймой славной лесной речки Алсмы, где зайцев этих было! Жили они там, бегали лунными ночами, объедали до бела кору с ивовых кустов. Невозможно было разобраться в этих жировках. Насилу мы отыскали одиночный след – решили, что наелся беляк, отдыхать под ёлку отправился – и стали тропить. Один по следу шёл, разбирал, другой чуть в стороне: вокруг поглядывал, ружьё на локте.

Долго шли – водил нас заяц по крепям, в пойму завёл. Думали совсем уж бросить, непролазные пошли места, но, крутнувшись там, вышел косой из болотистой, со спрятанной под снегом водой поймы и вскоре привёл нас к непролазному ельнику. Ткнулись мы в него и встали – дальше хода не было, стеной ельник стоял.

Обошли и следа выходного не обнаружили. Тогда встал Сашка на лазу, а я, что ж делать, полез. Продирался тяжело, оцарапался, вымок и когда уже не думал ни о чём, кроме как быстрее выбраться оттуда, ударил выстрел.

Я не пошел к Сашке, а напрямик направился к реке – очень пить хотелось, до тошноты. Крикнул ему, чтобы не ждал; здесь мы с ним и разошлись.

Самое начало декабря, и морозов настоящих – до треска – ещё не было, и Алсма, бьющая ключами, незамерзающая и в минус двадцать, чернела вьющейся тягучей лентой в белых пухлых берегах. А потом - и откуда он взялся здесь, среди засыпанных снегом елей – селезень взорвался из-под куста, с чёрной воды. Был он уже раскрашен в весеннее перо и на фоне белых берегов казался нелепым и будто нарисованным. И в эти секунды я успел его выцелить, опустить ружьё, потому что стало жалко, очнуться от жалости, выцелить снова, выстрелить и промахнуться.

Я наклонился над рекой и стал пить. Удивительная всё же в Алсме вода – никак ею не напиваешься.
Дальше шёл не спеша – быстро уже не получалось, вымотался – и всё думал: что же заставило селезня задержаться на реке до декабря? Красиво он поднялся с чёрной воды на фоне белых берегов, унёс свою красоту от меня.

Уже в сумерках подходил я к мосту через Алсму. Стоял хутор Собачий на взгорке за речкой, безмолвный, окружённый кольцом чернеющих елей. Лишь прорезал хуторскую поляну одиночный снегоходный след – не останавливаясь прошёл снегоход через хутор. Но в окнах горел свет, над домом столбом поднимался густой дым только-только затопленной печи, и милый, дорогой мой Сашка Алексеев шел мне навстречу с вёдрами набрать воды и улыбался – он, как всегда, опередил меня. А в сенях висел здоровенный беляк – не зря всё же я продирался сквозь елки…

- Правда что ли козёл на охоту ходил? – спрашивает Сашка и снова разливает по рюмочкам.
- Ходил, - отвечаю. – Как собачонка увяжется, идёт чуть позади, и не прогонишь. Водочку любил – охотники приучили.

Мы пьём чай кружку за кружкой. Помню, как-то привезли на хутор московских охотников. Везли их долго, лесами, трясли по лесным дорогам. Здорово нас тогда развеселило их искреннее удивление и недоверие, что можно вот так запросто зачерпнуть кружкой из Алсмы и пить. Они, вообще, чудные были, эти москвичи.

На тягу за сто метров от хутора собирались как в недельный поход: увешивались биноклями, фляжками, патронташами на несколько десятков патронов, брали с собой запас спичек и соли. А после того, как упомянул Сашка о медведе, что каждую ночь приходит на помойку, как собака, стали гости и до ветру с ружьями выходить. А по ночам и правда кто-то приходил: вылизывал до блеска собачью плошку на крыльце – спаниель мой Юшка ночью спал у меня в ногах и дела ему не было до своей посуды.

Долго сидим мы с Сашкой, говорим о Боге и войне, об охоте и женщинах, о жизни нашей. Выпиваем, говорим снова. А покурить и чайку попить идём на крыльцо. Морозно, звёздно, в стеклянном воздухе искрится что-то, и к чёрному небу нешелохнувшись поднимается столб дыма. Стоят огромные, темнее тёмного ели вокруг хутора. От водочки нам уже совсем хорошо, у нас хорошие дорогие сигареты и крепкий ароматный чаёк.

Огромные звёзды висят над елями, искрится под окнами снег. Здорово морозит. Стоим мы, курим и не хочется нам говорить – самый верный признак близких людей: хорошо им вдвоём и без слов.
Молчит и Собачий. Молчит он о своём одиночестве, о своём сиротстве, о своих былых весёлых, многолюдных днях.

Разных егерей он видел: дельных и бестолковых, простодушных и хитрых. Пережил ни одного охотоведа. Было время – строился, а было – рушился, созидался и разворовывался. И вот – молчит. Давно уже никто постоянно не живёт здесь, не чистит снег, не топит печь, не покрикивает на расшумевшихся собак.

И в морозной этой тишине стоим мы на крыльце хмельные, курим.

А потом я долго лежу в темноте, в тепле, смотрю на чуть светлый прямоугольник окна, на перекрестье рамы, слушаю, как сопит на соседней койке Сашка Алексеев. И всё думается почему-то – вдруг снаружи, со снежной поляны, перечёркнутой снегоходным следом, сейчас кто-нибудь заглянет…