Семнадцать минут из жизни охотника

Изображение Семнадцать минут из жизни охотника
Изображение Семнадцать минут из жизни охотника

Некоторым из современных городских охотников может показаться, что настоящие охоты со зверовыми собаками давно ушли в прошлое, а сами нынешние лайки видят медведя разве что на огороженных площадках испытательных станций. Мы надеемся, что рассказ замечательного писателя-таежника Андрея Карпова поможет читателю убедиться в обратном.

Родился в 1957 году. После армии учился на геофаке Иркутского политехнического института. Работал в геологических партиях северо-востока Якутии. С детства всей душой прикипел к охоте, изъездив и исходив многие сотни таежных километров Дальнего Востока, Якутии и Забайкалья.

В первые годы перестройки вернулся в Иркутск. Работал шофером на лесовозе. Потом попытался завести собственное фермерское хозяйство. Выращивал картофель и зерновые. Засуха разорила. За списанные урожаи не получил ни копейки, хотя Минсельхозпрод списал за счет его хозяйства долги местного сельхозуправления. Сейчас имеет небольшой торговый бизнес. Занимается пушной охотой по договору. Живет в поселке Мама Мамско-Чуйского района Иркутской области на реке Витим. Свой первый рассказ опубликовал в 2004 году.

 ***

Скрип двери зимовья и кричащий шепот отца: «Медведь!» мгновенно подбросил тело с жестких нар и заставил забыть о внезапно разболевшейся голове. Нырнуть в низкий дверной проем — дело нескольких секунд. Еще быстрее — сорвать со стенки зимовья висящий на гвозде карабин и лишь тогда включить мозг для оценки ситуации.  

Коротко, как выстрел:  

— Где?  

— Вон там вышел, — почти спокойно произносит Петрович, вскинув руку в сторону противоположного берега речки, при этом внимательно и озабоченно вслушиваясь в заглушаемый перекатом гомон лаек.  

— Собаки?  

— Вулкан переплыл, остальные — не видел, — произнес уже с явным нетерпением, как на матче спортивном — забьют или не забьют; а здесь — остановят или нет?
Сомнения, конечно, есть. Если косолапый видел человека и хватил чутьем людского духу, то его никакой сворой не остановить, а бегать за ним по тайге — занятие неблагодарное. Но накатывающийся волнами, то слышимый хорошо, а то не очень, собачий гам не умолкал.  

— Однако встал! — и с этой фразой вмиг наступившее облегчение от неопределенности: все колебания побоку, и остается лишь осознание того, что каждая секунда теперь работает против тебя.  

Мысли — четко и быстро: «Главное, оружие!».  

В магазине карабина пять патронов. Всего пять!  

«Мало. А вдруг?..»  

«Ружье отцу для подстраховки! «Белку» не берем. Лучше — двустволку двадцать восьмого».  

Сдернул с гвоздя.  

«Проверить!»  

Переломил. Пусто!  

«Че-о-о-рт! Патроны! Где патроны?»  

Прыжок к нераспакованному, накрытому брезентом бутару.  

«Вот он, рюкзак с боеприпасом».  

Четыре пулевых — из патронташа вон. Два в стволы, два в карман. Пачку карабинных — туда же.  

«Готов!»  

Петрович тоже. Лодка уже на воде, и он с шестом в один момент оттолкнуться.  

Ширина речки пятнадцать метров — четыре толчка в полтечения опытной рукой.  

Движение Сергея из лодки с попыткой прыгнуть на берег и бежать, но следует резкий оклик, как ковш воды ледяной, да на голову:  

— Стой! На лодке быстрее!  

«И впрямь быстрее! Молодец отец! Это же остров!»  

Да не просто остров — кусок земли сухой размером с полсотни на триста метров, заросший ивняком и ольховником настолько, что по нему не бежать, а впору ползти только. За ним старица глубокая и тихая, снизу открытая, а сверху упирающаяся в огромный залом, забитый стволами деревьев. Выше залома перекат, с перепадом в метр на полста кипящего бешеного потока. И вся стремнина — прямо в лоб залому, а под ним, среди осклизлых, уходящих в пучину стволов, бурлит как в котле адовом, да с пузырями. У-у-ух, жутко!  

Взял шест.  

«Помогай отцу! Помогай! И-и-и ра-аз! И-и-и ра-аз! И-и-и ра-аз!..»  

А собаки орут все слышней, да не отрывисто и заливисто — «Аф! Аф! Аф!», как на собóльку какого-то, но на зверя лютого: «У-а-у! У-а-у! У-а-у!» — чуть ли мурашки по спине не бегают.  

Ткнулись в гальку косы в самом начале острова. Сергей режет кустами к залому, а тут деваться некуда — взбирайся на него и сотню метров скачи, аки гимнастка на бревне. С той лишь разницей, что матов снизу не настелено, и чуть подернутые снегом стволы — скользкие и опасные, грозят обломками сухих ветвей, как кольями в ловчей яме.  

Увидел.  

«Ах, вот вы, охотнички-пушники, мать вашу!.. Бельчонку да соболюшку вам подавай? А на звере за вас другие отдувайся?»  

Стоят Лайка со Шпаной, как на картинке, семейной парочкой, на косе повыше порога с домашней стороны, рты, как в немом кино, разевают и головами крутят. А сыночек их, Загря, мечется как угорелый по кромке воды, на рев исходит. Вот и дурак — надо было от зимовья еще в воду прыгать — к медведю плыть. Сейчас понимает, что сигануть здесь — чистый суицид.  

Ну а Вулкашкин-то-таракашкин каков? А? Держит косолапого так, как мало кто может.

***

 


Он сейчас мишку специально до чистого места допустил, чтобы кусты да валежник не мешали, и только тут свою дикую пляску затеял.  

 

Он его не за штаны — не-ет! В морду ему лезет!  

А медведю деться-то куда, когда бестия рыжая длинноногая так и норовит за кожанку носа хапнуть — клыков и когтей не страшится. И лает-ревет благим матом, слюной брызжет, оскаленной пастью грозя.  

Издали начинает, метров с четырех, на полных еще ногах. Но чем ближе к врагу заклятому, тем ниже ноги задние у него подгибаются, а как к морде, так уж на заднице самой ползет, припав и на ноги передние. Тут не выдерживают нервы мишкины; прихлопнуть наглеца — лишь лапу протянуть. И рванет вдруг топтыгин, врежет лапой когтистой, но в пустоту только — нет уж там никого. Летит в тот миг кобель хвостом вперед, как пробка из бутылки в Новый год.  

Приземлится и снова на приступ. И снова… И снова… И снова…

***

 


Нет времени на собак смотреть — все внимание залому. Здесь, под ногами, опасность главная, но краем глаза уловил, что вверх по речке картинка поменялась. Вон Вулкан! — флажком рыжим за кустами мечется, как раз супротив того места, где пушники старые на подпевках стоят — солиста поддерживают.  

 

«Но Загря! Где Загря? — и быстрый внимательный взгляд по всему обозримому пространству. — Вон он! Все же прыгнул!» — мелькает его черная голова в кипи порога — то появится, то исчезнет.  

«Дур-рак! Что наделал! Ну, все, пропал кобелишка!»  

 Хозяину ему не помочь, но есть шанс малюсенький, что пронесет его мимо залома и ниже на косу выкинет.  

«Ну чего смотреть, как погибнет твоя собака?! Давай ко второй — тому тоже несладко!»  

Вперед, только вперед.  

Но что это? По ходу, метрах в тридцати, ближе к концу залома вдруг вынырнула Загрина голова, и он с ходу лапами ловится за осклизлое бревно. Но не таков поток бурный, чтобы добычу свою просто так выпустить — он собаку под бревна, хвостом вперед тянет — топит, топит, в пучину засасывает. И видно, что из последних сил кобель уже держится.  

«Что ты стоишь?! Помоги ему!» — лишь эта мысль выводит из ступора и бросает вперед. Но помощь не требуется — вновь, долго-долго пробыв под водой, Загря появляется чуть ближе, с ходу цепляется лапами за бревно, подтягивается, как заправский гимнаст, и через секунду уже наверху.  

И рванул, семеня, с бревна на бревно, на ходу пытаясь сбросить с себя лишнюю воду.  

«Молодец! Вот сейчас там начнется настоящий концерт! Теперь они спляшут-споют дуэтом так, что мишке мало не покажется!» — и от этих мыслей пришло даже успокоение.

***

 

Загря тоже солист, каких поискать, но партия у него своя, от многих отличная. Он зверю в морду не лезет, головы косулячьим подранкам по-вулкановски не откручивает. Он у всех… промежность рвет! Шкурка там у зверя мягонькая, волосатость слабая — этим и пользуется. А кто с промежностью выдранной, наследства лишенный, бегать может долго? Да никто! И не припомнится даже, скольких подранков разных он за свою жизнь отпустил, а вот скольких положил, так и не счесть.

С ним одна лишь проблема была — позволял он себе всегда нажраться до отвала тем, кого положит. Прямую кишку, нутряным салом оплывшую, как самое вкусное в любой животине, по мнению понимающих монголов и бурят, отдай ему — в заслугу, не греши, а если долго не появишься, так он сам возьмет — не побрезгует и еще печеночкой закусит, учучкавшись кровью с ног до головы.  

 

Но прощалось ему это.

***

 


И вот почти конец залома — лишь два бревна впереди, но кинул взгляд вдоль берега, туда, где идет первобытный танец в исполнении одного медведя и двух собак. И увидел их во всей красе — в захватывающей дикой карусели.  

 

«О, боже! Это же не мишка, а сам Потап — отец евоный, ежели не дед!»  

Подскакивая на дыбы, сотрясая жирным студенисто трясущимся телом, с разворотом то в одну, то в другую сторону, в попытке поймать хоть одного из кобелей, крутился огромный медведь размером с небольшого бегемота.  

Но ушли все из прогала — теперь уже и не видно.  

«Вперед!»  

Но вскоре взгляд в другой прогал, а там все изменилось. Загнал топтыгин свой зад в кусты, лишив черную бестию ее прерогативы, и только против рыжего теперь работает короткими выпадами, бросая быстрые взгляды в сторону Загри, ждущего удобный для атаки момент.  

Но вдруг увидел медведь основного противника, стоящего с карабином на бревне, всем нутром своим ощутив главную угрозу. И вмиг собаки превратились для него лишь в назойливых мух, надоедающих своим жужжанием.  

«Увидел! Меня увидел!»  

Но только голова косолапого торчит — большая, лобастая, повернута в эту сторону. Сверлят маленькие бездонные глазенки — изучают врага своего.  

«Стреляй! Сейчас пойдет — собаки не остановят!» — это трезвый голос рассудка.  

«Куда же стрелять? Куда? Башку одну и видать, а ведь лоб не прошибешь! Нету тела! Нету — деревьями и кустами закрыто!» — истерично вопит голосочек второго я.  

«Стреляй, пока стоит!» — заткнул рассудок второго.  

И все — решение есть! «Понеслась!..»  

Расстояние: семьдесят-семьдесят пять

Взгляд на целик:  

«Постоянный — хорошо».  

Дыхание:  

«Дыши глубже, глубже».  

«Ноги шире!» — уперся правой в другое бревно.  

Поднял карабин.  

Предохранитель:  

«Спущен!»  

С сожалением:  

«Хоть бы палку для упора! Хоть бы палку! С руки — самый сложный выстрел! Ну да ладно!»  

«Снизу подводи. Снизу. Чуть ниже носа. Аккуратно. Вот так!»  

«Вдохни. Теперь выдыхай и тяни спуск. Ак-ку-рат-но тя-я-ни!»  

Бах! — толчок отдачи заслоняет стволом мишень, но медлить нельзя, и он быстро передергивает затвор.  

«Ко второму выстрелу готов!»  

Принимает ту же позу, что и при первом, и она настолько точна, что мушка сама ложится на цель.  

«Но что это?»  

Не смотрит уже Потап на него. Не смотрит! Теперь он в профиль — голову поднял и вверх ее тянет, в небо, в небо самое.  

«В ухо подводи. Чуть ниже. В ухо. Выдыхай. Тяни. Ак-ку-рат-но».  

Но исчезает вмиг голова с мушки, словно ее не бывало. И тянет еще палец спусковой крючок, не подчиняясь мозгу, который уже команду отменил.  

Бах! — уходит пуля в то место, где долю секунды назад было ухо зверя.  

Бежит он через кусты и слышит, что рвут они его, бедного, рвут. Без лая, с одним звериным рычанием и неистовством, от которого мороз по коже.

С умопомешательством, присущим лайкам.  

Подскочил, еще остерегаясь, с готовым к выстрелу карабином у плеча.  

Лежит топтыгин в приямке на спине, лапы с чесалками мощными в разные стороны разбросав. Черный между задних ног у него — морда и манишка белая уже в крови вся, а рыжий шею разгрызает, шерстью отплевывается.  

— Фу-у-у, сволочи! Фу, гады! Нельзя-а-а!!!  

Но плевать им на него — это их добыча, ими повергнутая.  

— Пошел отсюда! — он откидывает обезумевшего Загрю сапогом и замахивается на него прикладом. Но всегда послушный и ласковый пес, не обращая на это внимания, вновь со звериным рыком вгрызается в медвежью плоть.  

«Что делать? Что? Как их остановить?» — палками по хребтам у них не принято!  

Оглянулся вкруг.  

«Ага! Вот сюда их!»  

Положив карабин, хватает Загрю одной рукой за шкирку, другой сгребает шкуру у крестца и в два прыжка — к ближайшей яме с водой. Вскидывает его над собой — тот только лапами по воздуху сучит — и в воду с полного размаха — брызги в разные стороны. Но не повлияло это на него — рванул он между ног опять к медведю.  

«Но нет, дружок! Иди сюда!» — ловит его и снова в воду — теперь уже топит, удерживая сапогом.  

Но жалко его, жалко — тот бьется, бедный, под ногой, но безумия его надо лишить, в чувство привести.  

Выдернув из воды, глянул в глаза — добрыми стали, такими, как всегда. Потрепал за ухом, похлопал по боку и отпустил.  

Теперь ко второму — ванну от бешенства устроить! Но с этим сложнее, у него характер такой, что и хапнуть в этом состоянии может.  

«Но ничего! Справимся!»  

Он уже выкупал Вулкана, когда заметил подходившего с ружьем наизготовку отца.  

— О! Так он добрый, а мне небольшим глянулся, — говорит Петрович, обходя добычу.  

Сергей начинает внимательно разглядывать поверженного хозяина тайги. И замечает, что грудная клетка у него ходит! От дыхания ходит! Спокойного, как во сне, дыхания!  

«О, боже! Грех-то какой! Грех!»  

— Папа, дай нож.  

— Нож? — растерянно спохватывается отец: — А я не взял! Топор вот.  

«Грех-то какой! Грех!» — щемит сердце оттого, что сразу зверя не добил, хотя и понимает, что душа того давно уже на небесах.  

— Ружье!  

Протягивает руку к отцу, берет у него ружье, спускает предохранитель, прикладывается и стреляет в спокойно бьющееся сердце.  

После выстрела собаки замолкают, отходят, устраивают себе лежки и как ни в чем не бывало принимаются вылизывать себя.  

Вот агония кончилась — медведь отошел.  

Петрович подходит к голове, поворачивает ее носком сапога и начинает внимательно разглядывать что-то. Потом ставит ногу на голову, как на мяч, с усилием ее перекатывает и только после этого произносит:  

— Ладно ударил — точно между глаз. Пуля, однако, срикошетила, но череп хрустит — развалился.  

Сергей подходит к медведю, встает на одно колено и, похлопывая его по груди, просит и за собак и за себя:  

— Прости нас, дедушка Амикан!

Для справки: 400 кг составляет масса европейского бурого медведя, а длина достигает 2 м при высоте в холке около 1 м.

В зависимости от климатических и иных условий медведи находятся в берлогах с октября-ноября до марта-апреля, то есть 5–6 месяцев. Дольше всех живут в берлогах медведицы с медвежатами, меньше всего — старые самцы.