Несколько дней жизни

«По-настоящему Прокопич вздохнул, когда увидел сахарно-свежий соболиный след с размашистым конвоем собачьих лап. Некоторое время он смотрел на след соболя. Было столько великолепия в стремительном прочерке меж парами следов, в самой этой парности и в косой растяжке каждой пары, сохраняющей на всем протяжении летучую синхронность. На донце следа различались отпечатки подушечек, а весь овал обрамляла мягкая корочка и края были в нежнейших щербинках.» (М. Тарковский «Енисей, отпусти!»)

— Это что, снег? Какой это снег для конца октября? Уже должóн в колено быть! — шумел Сережка, пиная носком сапога пухлый, выпавший за ночь снежок.
Но снег на него не обижался и падал, падал, падал, так что к первым числам ноября по дорогам ходилось уже с трудом. А потом наступил перелом, начало теплеть, небо по ночам было уже не морозно-звездным, а ватно-слепым и душным. И снег опал. Не растаял, а съежился, слежался. Сдулись пуховые подушки на дорогах, даже не образовав чира, а под кедрачом почти неприлично обнажились мхи.
Тайга здесь разительно отличалась от привычных мне алтайских кедрачей — лес захламлен, а деревья, вытягиваясь кверху, почти без ветвей, лишь к вершине, как сибирские пальмы, озадаченно неся пучок пушистых от лишайника лап.
— Э-э-э-эээх, а зеленуш-ш-шший лес раньше стоял, — снова вздыхал Серега, рискуя превзойти в этом самого Титова, — колотóвник! И чего сохнет-то? Чего ему не хватат? И мы бродили с утра до вечера по тихому лесу под возмущенные возгласы вездесущей пищухи и грустили от этой тишины до тех пор, пока тайга не озарялась собачьим лаем. Или раскатистым и гулким, это лаял Новик, или высоким, но размеренным, это Умка, или же острым, нервным, торопливым, частым, значит, зверька загнала Метка. И тогда время останавливалось и спрессовывалось в быстрый шаг или бег, как позволяла местность, во внезапные остановки и попытки определить направление лая, а сердце и дыхание заглушали все звуки на сотни верст вокруг, и только глубокий вдох помогал вытаять в этом шуме окошко, чтобы убедиться, что собаки все еще зовут нас.
Сегодня решили сходить на Ивушку. Это недалеко, километра четыре от Каторги. Там у Десятова зимовье, туда он пилил тропу, идти должно быть легко, и там он видел пару соболиных следов.
Как обычно, вышли на верхний профиль и немного прошли им, пока не свернули на тропку. Собаки потерялись где-то еще на профиле, даже Катерина не проверяется. Сережка рассказывает мне про то, как рубились эти профиля в восьмидесятых годах. Идти по тропке вниз легко, и мы рассчитываем быстро добраться до зимовья, сделав там небольшой переход до соседнего ручейка, Прокши.
Лайку мы услышали за разговором еле-еле. Метка! Ее голос и манеру не спутать ни с кем. Лайка звонкая, азартная, почти истеричная, без перемолчек. Сойдя с тропы, мы идем сравнительно чистым лесом. Выхожу за ним на край живого леса, и — какая радость! Метка ярится на небольшую сухую кедрину, без верхушки, совсем рядом. Значит, забираться вглубь не придется!

Дерево без веток, так что соболь или в нем, или... уже улепетывает во все лопатки, оставив в дураках трех собак (Умка, Метка и Катерина — сегодня у Богатова «женский выход») и двух охотников. Отхожу метров на десять от деревины и расстреливаю три пулевых патрона по подозрительным отверстиям на голой макушке. Безрезультатно…
Серега разложил дымный костерок под деревом так, чтобы дым засасывало внутрь, и лазает около самого ствола, выстукивая его топором. Собаки почти не лают, наблюдая за нами.
Э-э-эээх, убежал, видать, соболек!
Да нет! После очередного красноречивого словоизвержения в стволе раздается негромкое, но возмущенное урчание. Здесь!
Но радоваться-то ой как рано. Выше человеческого роста в стволе несколько небольших дупел, вылезет оттуда, прыгнет — и пиши-пропало. По той же причине рискованно рубить. А вокруг ствола несколько бревен, сваленных на разной высоте так, что под ними нужно то пролезать, то перепрыгивать, если хочешь обойти кругом, и только собаки почти беспрепятственно намяли круги из своих пятерней. Внизу, откуда затягивает дым, тоже несколько отнорков, но эту задачку еще хоть как-то можно решить. И мы решили. Поскидывали верхние куртки, ими Сережка заткнул, как смог, дыры внизу. Костер забросали снегом, чтобы не подпалить одежу. На оставшиеся пару отверстий пошел рюкзак.
В полуметре от земли Серега расширил естественное дупло и стал ощупывать его изнутри. Вдруг чертыхнулся, еще глубже засунул руку, пытаясь до чего-то дотянуться... Оказывается, соболь уже успел пробраться вниз в поисках выхода и Богатов только в последний момент спугнул его.
Мы уплотнили, насколько это было возможно, вещи, затыкающие отдушины, надеясь, что нашли их все, и Вадимыч принялся вырубать отверстие на высоте груди, а я устроилась с тозовкой напротив дупла — стрелять в упор из дробового было бы не самым здравым поступком.
Наведя стволы на свежее дупло, размерами буквально пять на десять сантиметров, я караулила зверька, всячески ругавшегося и урчавшего на нас из деревины. Из-под лезвия топора во все стороны летели щепки, а я стояла не более чем в метре от ствола, и большая их часть доставалась на мою долю. Поэтому держать ружье приходилось одной рукой, а второй закрываться от щепок. В дупле не было видно ничего. Собаки уже давно не подавали голоса, ловя каждое наше движение и буквально пожирая глазами дерево от корней до макушки.
Больше расширять дупло не стоило, но зверек все не появлялся. Серега, обазартившись, принялся рубить дупло с другой стороны и повыше. Тогда я смогла принять ружье обоими руками и, хоть как-то размяв совершенно затекшую руку, внимательнее вглядеться в темноту отверстия. Мне показалось, что там что-то мелькнуло, но сверху продолжали лететь труха и мелкие щепки.
Отчаянно боясь, что соболь проскочил вниз, попросила Сережку на минуту прекратить шуметь. Мы замерли. Секунду или две стояла абсолютная тишина. Собаки застыли вокруг дерева в невообразимых позах и даже, казалось, затаили дыхание. В полумраке полого ствола показался кончик носа, за ним вся хищная мордочка. Тихий хлопок тозовской мелкашки... Взяли!
И тогда все вокруг взорвалось звуками. Заорал Серега, многократно повторяя свой первоначальный диагноз: «Ну ты и фартоо-о-ооовая!» Заскулили, залаяли собаки, носясь по свежим щепкам вокруг ствола, и даже лес перед нами как будто выдохнул, зашумел, как и положено.
Весьма довольные друг другом мы с Сережкой вытащили наши куртки и рюкзак из дупла, отряхнули, как смогли, от щепок и трухи, полюбовались светло-коричневой соболюшкой. День только начался, белки мы еще не стреляли, поэтому собакам досталось по полсухаря и масса похвал и комплиментов.
Сегодня мы идем добывать «моего» соболя. Все предыдущие дни Вадимыч говорил:
— Вот добудем малость для затравки, и можно начинать охотиться... Тебе вот, соболюшку промыслим...
И мы их добыли. И половину — из-под Новика. А когда сам обалдевший от того, что сделал, кобель обнюхивал очередного посаженного им соболя, которого гнал три с половиной километра, Богатов уважительно протянул:
— Э-э-ээээ... Да ты, оказывается, Собака!..
И прозвучало это, как — «Я посвящаю тебя в рыцари...».
В этот день мы вышли поздно, чуть не в двенадцать. Уже даже не тепло, а просто жарко. Градусник показывал +3, снег зернился и слеживался, с веток капало. Ноябрь, однако...

Собаки ушли по следу. Стоим, на тропке у Травяного, облокотившись на посоха. Ждем. Слушаем. Сережка ушел тропить. Спустя полчаса тишины вдруг низом пробежал Новик, но, странное дело, хотя хвостом и вильнул, да, мол, узнаю, а не подошел. Остановился неподалеку, сел, головой по сторонам крутит, и вид пса такой озадаченный. Пока мы так сидели-стояли да решали, как жить дальше, сверху свистнул Серега. Услышав его, Новик подскочил, будто под ним петарду взорвали, и умчался напрямки на голос. Я — за ним, хотя и не так споро. Метров через триста вышла на Серегу, вид у которого был точь-в-точь, как у Новика. И было с чего.
Пока он обрезал небольшой участок, соболь буквально выскочил на него. Промчался метрах в трех и исчез, сопровождаемый символическим салютом из тозовки. Пока Сережка приходил в себя, пока звал меня, пока ждал, на него так же внезапно выскочил Новик, понюхтил кругом, прихватил парной след и умчался.
— Эх, жаль, ушел твой соболь, только хвостом махнул. Не посадит по такому снегу. Котишка уже на махах пошел. Ну, идем, что-ли...
Но минут не больше, чем через пять, раздался басистый, как в бочку, лай кобеля.
Не веря своим ушам, мы подошли почти вровень с остальными собаками.
— Фартовая!.. Ну, фартовая!.. Такие соболя должны... просто обязаны убегать!
Так что «мой» соболь меня дождался. Меня и Новика.
Что-же, всем известно, что «все хорошее когда-нибудь да кончается». Поэтому температура, упорно поднимавшаяся всю вторую половину нашей «каторжной» жизни, окончательно растопила снег, и по ночам подмерзало ровно настолько, чтобы к утру образовывался устойчивый жесткий чир сантиметра по два толщиной и сосульки вытягивались почти до земли. Все собаки, кроме невесомой Катерины, уже давно различались по следам благодаря особенностям кровивших лап, но оставляемые на базе возмущались ущемлением своих прав и обязанностей. Зато соболя такой снег держал твердо.
Крайний день на Каторге. По причине погоды день назначен таборным, ибо наступила весна. На настроение Вадимыча это подействовало угнетающе, поэтому собаки не вылезают из-под нар. Мы переделали все, что откладывали на потом; подчинили коптящую печную трубу, накололи поленницу дров, снарядили Богатову с полсотни патронов, навели порядок в стайке и пришли к выводу, что «таборные дни» выматывают своим бездельем хуже, чем самые тяжелые походы.
Утром протопили лишнийний раз зимовье, чтобы картошка под нарами не померзла, и тронулись в путь. В Тыпте заехали к Сане Титову, разузнать, как остальные. В этом году многие охотники зашли на свои участки, так как стоимость пушнины немного поднялась, даже белка шла в промхозе по полтиннику. Сейчас все, как и Богатов, сделали себе небольшой перерыв и ждали снега заходить снова.
И на утро — завершающий аккорд — сдача пушнины по договору. Пучки белки, сдержанно переливаясь хвостами, легли на стол приемщицы, она раскладывала их по сортам и дефектам, сосредоточенно рассматривала, высчитывала проценты. И ото всего вокруг веяло дельным, настоящим и незыблемым, и не хотелось думать о том, что все это неумолимо рушится, что большинству людей в том мире, куда пора было возвращаться, больше не нужна ни эта пушнина, ни эта тайга, ни эта простая, правдивая жизнь.