Выехать в свою деревушку удалось только 23 апреля, так сложились домашние обстоятельства, а закрывался сезон уже 27-го. Фактически в кармане три охотничьих дня. А уж только три или целых три должно показать время.
Не разгружаясь, спешу в луг перед домом. Той весны, без конца и без края, с бурной игрой полой воды, широченными разливами, сумасшедшими разлетами мимоходной птицы нет. Зимние оттепели незаметно стравили необычное здесь малоснежье, не оставив работы апрельскому солнцу, реки в летних берегах, в заливных лугах потрескивает под ногами пересохшая осока, словно в засушливой степи. Шквальные ветры, по несколько раз в день сменяющие направление и нет-нет да приносящие снежные заряды, довершили картину какого-то неблагополучия в природе. Но, надо признать, это скорее на эмоциональном уровне, ибо чибисы, как ни в чем не бывало, кувыркались над головой, дупеля заняли свои токовые бугры и даже немногочисленные большие кроншнепы снялись с облюбованного дальнего конца луга у слияния речек.
Однако меня волновало другое: где посидеть с подсадной? Ни одной лужицы на правом берегу речонки Никифоры, ни одной тихой загубинки. А долго ли усидит утка на быстрой воде?! Да и какая работа, когда тебя сносит! До старицы 1,5 км на машине и с полкилометра пешком через болотце. Решено. Еду обустраиваться. Топор, проволока, веревка, подсадные (пусть пополощутся, пока строюсь), раскладное кресло, плащ, бушлат, чучела – все уложено в багажник. С Богом. Миную мост через Никифору, поднимаюсь на бугор и еду вдоль брошенной деревни. В ней домов двадцать, все по одну сторону улицы – кровли сняты, окна повыбиты (зачем?), печи разрушены (старый кирпич в цене), полы вздыблены (горшки с золотом до сих пор притягивают умы) – унылая повседневность современной деревни. Здесь сохранился единственный житель, Серега, ему где-то под сорок, но выглядит древним стариком. Останавливаюсь у его дома, чтобы оговорить свое спокойствие в засидке. Рассказываю, где намерен построить шалашку. Прошу: «Ты хоть весной уток не бей!»
– Ну, Иваныч, разве не понимаю? Да ни в жизнь!
– Хорошо, коль понимаешь. Только вот прошлой весной половину моих чучел утопил, а среди них ни одного селезня не было.
– Так больно плотно сидели! – он обезоруживающе искренне смеется и беззаботно рассказывает, что тетерева прилетают к нему под крыльцо, кабаны расхаживают за огородом, так что я могу быть спокойным.
Еду дальше. Около одного из домов вижу брошенный ушат, оплетенный можжевеловыми обручами, бросаю его в багажник. Буду на нем сидеть, ведь по нынешним временам кресло в шалашке не оставишь – алюминий все же, а о хищении цветных металлов с Серегой не договаривались. Нет худа без добра! Болотце, что я предполагал форсировать по щиколотку в воде, пересохло и вполне по плечу моей «Ниве». Еду с комфортом, подминая проросшую поросль березок, чуть ли не до места. Осталось спуститься под пологий уклон по сухому руслу, пробитому полой водой в былые весны, и я на низком берегу старицы, подковой впечатанной в берег Немды, притока Волги. Я предпочел сесть именно здесь, чтобы рассветное солнце светило из-за спины. Как-то я изрядно помучился, отсидев зарю навстречу светилу, и тот прискорбный опыт живо напомнил о себе. Выбирать место долго не пришлось – живописный куст ракиты откровенно манил своим расположением. Быстро вбив колья, я высадил пеструшек, дабы они могли отойти от мучений длительной дороги. Их радости не было предела. Утицы без конца ныряли, прихорашивались, шумно хлопали крыльями, не забывая выдавать торопливые квачки.
Мой куст, а точнее, пока неразбуженный весной его безжизненный скелет, представлял собой отличный остов будущего шалаша. Приставив к нему несколько сушин, устлав подножие лапником и обвесив ветви сухой осокой, пластами снесенной на берег прошлыми половодьями, я обрел идеальное укрытие, даже не воспользовавшись привезенными проволокой и веревками. Несколько еловых лап, накрытых зимним бушлатом, явили собой превосходное ложе для Габи, которое она не преминула мгновенно занять. Раздвинув мордой ветви, она обеспечила себе максимальный обзор и обнюх и замерла, ловя нервным чутьем дразнящие запахи. Я же тем временем вносил последние нюансы в сооружение – затащил внутрь опрокинутый ушат и завесил вход еще отцовским рыбацким плащом. Теперь даже тропическое солнце будет не в силах пронзить своими лучами столь надежный экран. А искусное творение местного бондаря, пусть малость рассохшееся, показалось мне царским троном.
Я сидел и блаженно покуривал, поглядывая то на уточку слева, то на уточку справа в проделанные бойницы.
Темная торфяная вода подо мной отсвечивала маслянистым блеском, кое-где из глубины к ее поверхности, подобно стрелам, устремлялись свернутые в трубку листья кувшинок. Остромордые лягушки, распластав конечности в брассе, недвижно лежали на воде, покачиваемые легкой волной. Кулички-перевозчики стремительно проносились с берега на берег в каких-то своих весенних хлопотах.
Я не успел разобраться в характере очень знакомого звука, раздавшегося из-за спины, как обе крикухи забились в истеричной осадке. Две тени промелькнули над головой. Тут же два почти слившихся шлепка на воду и два белых росчерка вдалеке водоема. Подсадные замолкли, как по команде. Жвяканья не слышно. Но пара явно плывет в нашу сторону. Вижу, кряковые. Уточка чуть впереди, ОН сзади. Уже вечереет, пора домой. Приехал на полчасика, а просидел больше двух. Спасибо, друг протопил избу, да и без этого дел невпроворот...
Ночь оборвалась в три часа ревом допотопного будильника, ровесника дома, доставшегося от его бывшей хозяйки. Такой мертвого разбудит. Вскочил сразу, куда делась привычка молодости – понежиться хоть минуту в нагретой постели, поблаженствовать под одеялом, поворочаться с боку на бок. Озябший за долгую зиму дом, несмотря на старания друга, за ночь выстыл. Пар от дыхания лишь подтверждал это. Вышел на крыльцо. В свете слабой лампы белесый иней на машине и траве слабо искрил. Алмазное крошево звезд усыпало небо, а «...Млечный Путь вырисовывался так ясно, как будто его помыли и потерли снегом». (Господи, я чуть было не забыл закавычить цитату, машинально решив, что это мне в голову пришло столь удачное сравнение, более полувека пролежавшее в голове без употребления). Но их далекое сияние оставалось там, в неисчислимых парсеках отсюда, и мой двор за пятном от фонаря был погружен в непроницаемый мрак. Градусник показывал минус 2, но это не пик, к рассвету может и похолодать на пару градусов. Неужели колоть лед на старице?
Ковш воды на физиономию, кружка черного чая в глотку, подсадных в багажник. Габи с надеждой и мольбой смотрит в глаза, свесив лапы с дивана. Ее старость тоже сказалась на привычках – спит только одна, даже днем к сидящему хозяину не приляжет. Еще в прошлом году она выплясывала у порога во время сборов, уверенная, что без нее не уйдут. Сегодня сомневается и просит. «Куда ж без тебя, Габуля?!» – говорю я в ухо оглохшей собаке. Тяжело сползла с дивана, потянулась и радостно завиляла обрубком. На заднее сиденье заскочила слету. Еще повоюем!
Не успел я накинуть погон на шею собаки, чтобы, не дай Бог, она не бросилась в воду за утками, как Габи растворилась в кромешной темени. Взяв ружье и подсадных, я двинулся к шалашу, проклиная свою нерасторопность. Каково же было мое удивление, когда я нашел ее уже лежащей на вчера обустроенном месте. Укрыв бушлатом мою мудрую спутницу, я высадил уток и присоединился к ней. Льда, даже тонкой корочки не было, и это радовало. Звездная ночь как бы и не собиралась отступать, нарушаемая изредка сонными вскриками неведомых птиц. Проухал легко узнаваемый филин, и снова все утонуло в оглушительной тишине. В отсвете сигареты благородный профиль собаки ясно показывал, что она, в отличие от хозяина, не благодушествует, а охотится. Горящий глаз, подрагивающие крылья носа, устремленная вперед горбоносая морда – все говорило о страстной работе животного, обстоятельствами заставленного находиться в статике. Она прекрасно осознала необходимость лежать недвижно и помогать хозяину именно в таком скованном положении. Раньше она первая слышала жвяканье и свист крыльев селезня и показывала, откуда он появится (кстати, и вальдшнепа тоже). Сейчас же, я не исключаю, у собаки обострились оставшиеся органы чувств, как это совершенно определенно бывает у людей. Я бы не стал предполагать подобное, не будучи твердо уверен в этом. Две следующих недели я дважды в день ходил с Габи в луга. Такого множества стабильных сверхдальних работ у нее не наблюдалось, когда она была полна сил. Я никогда не считал дальность определяющим показателем класса собаки, но воспринял столь непонятный качественный скачок как явное свидетельство обострения чутья.
А между тем мутный рассвет высветил противоположный берег с вековыми елями, дымку белесого тумана над водой и купающихся подсадных. Они изредка покрякивали, но настоящей работой здесь и не пахло. Зато старушка Габи лежала в стойке, да-да, пусть ухмыльнутся ревнители «классики» работы легавых, в самой настоящей стойке. По направлению ее взгляда я увидел трескунка, стремительно спешащего к моей утице. Судя по всему, он приплыл, а не подлетел, и, скорее всего, был бы замечен в непосредственной близости от крикухи. Он и стал моей первой и единственной добычей в тот день.
Второй день одарил кряковым селезнем. Опять же его причуяла Габи в кромешной тьме. Она развернулась под углом 90 градусов и вжалась в мой сапог. Тщетно я вглядывался в направлении ее взгляда, направленного на берег левее шалаша. Я услышал хлопанье крыльев и скорее домыслил, чем увидел, что подсадную ...как бы это сказать... имеет селезень, молча подкравшийся берегом. Он ее сильничал троекратно, хотя уточка с криками пыталась сбежать. Притопив ее третий раз, он взлетел и приводнился в двадцати метрах. Там он и плавал до рассвета. После выстрела на воде остался легкий овальный ореол пуха, а успешный кавалер был таков. Зорька закончилась, и я стал снимать подсадных. Габи потрусила вдоль берега. Я уже шел к машине, когда она догнала меня с селезнем в зубах. Случайно ли она побежала в ту сторону, куда улетел подранок, а не к машине? Не знаю, а гадать не хочу.
В последнюю зорьку Габи отличилась опять. Селезень приплыл потемну, скрываясь за кочками. Я понимал, что собака причуяла птицу, но сколько не вглядывался, разглядеть никого не мог. Габи тыкалась носом в сапог, оборачивалась, наконец, я заметил движение между островками травы. Селезень выплыл на чистинку метрах в двадцати от берега, и я выстрелил...
Несколько лет назад я редактировал книгу о весенней охоте с подсадной. Меня смутило категорическое утверждение автора, что в шалаше присутствие собаки недопустимо. К тому времени у меня накопился сравнительно большой опыт совместной охоты с подсадными и с Габи. И я позволил себе небольшую правку: «в шалаше присутствие невоспитанной собаки недопустимо». Реакции автора я, увы, не знаю. Впрочем, однозначность собственного мнения и категоричность у нас в большой чести.
Комментарии (0)