Глухая ночь. По едва заметной зверовой тропе пробираются два охотника. Темный дремучий кедровник шумит. Стонут вершины могучих великанов; холодный северный ветер качает их, с ревом проносясь над землей, застывшей под леденящим его дыханием. Старая угрюмая тайга глухо рокочет, напевая свою грозную величавую песню.
– Где же фанза? – произнес один из охотников, обернувшись к своему товарищу.
– Должно быть, близко! Вот пройдем немного и будет фанза, – отвечал другой, рассматривая со спичкой свежие следы китайских ул на тропе.
Пошли дальше, но фанзы все нет; тропа вьется по берегу горной речки, то взбегая на крутые, обрывистые скаты, то спускаясь на лед.
Прошло около часу. Изредка перекидываясь словами, шли не спеша охотники и остановились у раздвоения тропы. Куда идти? Вправо или влево? Поговорили и условились идти по двум направлениям: один пошел влево, по течению речки, другой вправо, куда вела тропа, по косогору крутой сопки. За охотниками шли две собаки, типа сторожевых псов маньчжурских деревень, среднего роста, грудастые, с могучей шеей и головой. Постояв в нерешительности на распутье, они стремглав пустились вдогонку за одним из охотников, свернувшим влево.
Жутко одному в темную беспросветную ночь пробираться по зверовой тропе в девственной тайге Маньчжурии.
Стараешься беззвучно ступать мягкими подошвами суконных сапог, часто останавливаешься и прислушиваешься к звукам и голосам таинственной чащи. Хрустнет ли валежник под неведомою стопой, прокричит ли таежный зверь и птица, зашумит ли ветер в сухой листве прибрежных зарослей, внимательнее всматриваешься в темноту, напрягая до крайности зрение и слух. Постоишь, послушаешь, удерживая дыхание, и опять зашагаешь по тропе, перелезая через камни и гигантские стволы упавших лесных великанов.
Где-то вдалеке закричал филин, ему отозвался другой в вершине темного кедра. Неприятный голос этой птицы, похожий иногда на хохот, часто раздается в глубине маньчжурской тайги.
Тропа, шедшая по косогору, спустилась к речке. Вскоре среди зарослей мелькнул тусклый огонек одинокого окна зверовой фанзы. Из деревянной низкой трубы ее валил дым и вылетали искры. Как тихо ни подходил охотник к фанзе, обитатели ее услышали шаги и вышли навстречу.
– Ни ляо-хао! Ни ляо-хао! – посыпались с обеих сторон приветствия. У фанзы стояли два китайца, и один из них, дряхлый, седой старик, звал к очагу: «мало-мало чифань и суте» (есть и спать).
Фанза найдена, надо сообщить об этом товарищу, и два условных выстрела зарокотали под сводами леса, отражаясь многократным эхом в далеких тайниках его. Вскоре раздался глухой далекий выстрел. Это ответный сигнал. Услышав выстрел, китайцы заволновались и начали расспрашивать, кто стрелял, сколько людей и кто такие, но узнав, что «ига люди», т.е. один человек, они успокоились и вошли в фанзу, за ними вошел и русский охотник.
При тусклом свете примитивной масляной плошки охотник увидел внутренность убогой зверовой фанзы. Один из китайцев, очевидно, был хозяин-зверолов, старик, маленький, сморщенный, с тонкой седой косичкой и слезящимися косыми глазами. Он все время был в движении, бегал, суетился и хлопотал по хозяйству: выгребал уголь из печки в очаг, подкладывал дрова под котел, мешал в нем длинным грязным черпаком густую лапшу, вытирал грязные заскорузлые руки о свои ватные засаленные наколенники, шмыгал носом, развязывал и завязывал какие-то узелки и мешочки, все время держа во рту длинный чубук трубки с каменным дымчатым наконечником.
На вопрос охотника: «шима минза?» – он ответил, указывая крючковатым пальцем на сухую впалую грудь свою: «Вейчен». Другой китаец, высокого роста, сухой, но крепкого сложения, хорошо одетый, сидел уже, поджав под себя ноги, на теплом кане и также дымил длинной трубкой с традиционным каменным наконечником. На вид ему можно было дать лет 40, но, может быть, и гораздо больше, так как определить по наружности возраст китайца очень трудно.
Лицо его, бронзового цвета, с мало выдающимися скулами и большими косо поставленными глазами, было очень выразительно; горбатый тонкий нос придавал его оригинальному профилю хищный тип ястреба. Жидкие усы смоляного цвета свешивались на массивный, выдавшийся вперед подбородок. Длинная толстая коса спускалась с бритой головы, извивалась в складках ватной куртки и блестела, как змея.
Китайцы о чем-то оживленно разговаривали, когда в фанзу вошел другой охотник. За ним вбежали обе собаки. Поздоровавшись с хозяином и похлопав его по плечу, как старого знакомого, он кивнул головой другому китайцу, на что тот пробормотал какое-то приветствие.
Вычистив и смазав винтовки, охотники занялись приготовлением ужина. Замороженные пельмени всыпаны были в котелок и вскоре там закипели и забурлили, распространяя по фанзе аппетитный запах вкусного мяса. Старый зверолов не вытерпел, повел носом в сторону котелка, зачмокал своими сухими безжизненными губами и все время твердил, облизываясь: «шанго! шибко шанго!». Незнакомый китаец сидел невозмутимо на кане, покуривал свою трубку и изредка сплевывал в сторону, ожидая своего ужина, выложенного уже хозяином в большую каменную миску.
Собаки, почуяв вкусную поживу, сидели возле кана и внимательно наблюдали за приготовлениями. Вскоре китайцы, вооружившись палочками, и русские охотники деревянными ложками принялись усердно уничтожать несложные, но вкусные и питательные кушанья. Разговоры прекратились; слышно было чавканье челюстей, чмоканье и жевание.
Ветер гудел в трубе фанзы, и со двора доносился шум и глухой рокот леса. Пока охотники заняты наполнением своих пустых желудков пищей, я успею познакомить с ними читателя и дать необходимые пояснения.
Один из охотников, пришедший сюда с собаками, был известный уже читателю Комаров, другой – ваш покорный слуга, пишущий эти строки, в надежде на благосклонность терпеливого читателя.
Действие происходит в конце октября 1906 года в сорока пяти верстах к юго-западу от станции Хандаохедзы, в верховьях реки Шихо, куда мы пришли с целью поохотиться на кабанов и изюбров, многочисленные стада которых, отойдя от линии железной дороги в глубь тайги, сосредоточились здесь, в густых кедровниках главного хребта Чжан-Гуан-Цайлина. Комаров взял с собой своих собак, Геройчика и Драчуна, простых псов маньчжурской породы, немного натасканных и берущих свиней, поросят и изюбров.
Геройчик – более опытная и старая собака, отлично идет по следу и, если не задержит зверя, гонит его с лаем на охотника. С ним Комаров взял уже десятка полтора кабанов и свиней и двух изюбров.
Фанза зверолова Вейчена давно была известна Комарову; хозяин ее, добродушный старик, отличался гостеприимством и радушием. Родом из Нингуты, где его сыновья занимаются торговлей, Вейчен на зиму уходит в тайгу зверовать; кроме соболей, белок и енотов, он добывает кабанов, изюбров и даже медведей. Последних бьет из своего старинного дедовского фитильного ружья. Показывая нам это примитивное орудие и демонстрируя его действие, он упирал в плечо пистолетное ложе, щурился, спускал курок, издавал губами звук: «ззз... бам!», хватался за щеку и бормотал: «Ломайло! Шибко ломайло!» Звук «ззз...» обозначал вспышку пороха на полке. От наших винтовок старик был в восторге, закатывал глаза, чмокал губами и произносил: «Шибко шанго! ззз... мею ла! Бам! Бам! Бам!» Этим он хотел показать, что стрельба без вспышки очень скорая.
Уничтожив пельмени и изрядное количество чая, угостив китайцев ромом, мы легли на горячий кан, подложив под себя плотные меха козуль. Молчаливый, угрюмый китаец, фамилии которого так и не узнали, также улегся в углу, возле топки. Мы строили различные предположения относительно этого китайца. Вейчен называл его знакомым купезой (купцом) из Нингуты, но мы не верили старику и склонны были думать, что китаец этот – хунхуз.
Было уже поздно. Истомленные большим переходом по сопкам, мы вскоре заснули под заунывный вой ветра в трубе фанзы и рев бури.
Ночью я проснулся от сильного жара в боку: горячий кан пропекал даже сквозь шкуру. Комаров разметался и спал безмятежно. Незнакомый китаец, поджав ноги под себя, также спал и похрапывал. Старик сидел у очага с трубкой в зубах и пристально смотрел в груду тлеющих углей. Его спокойное бесстрастное лицо было невозмутимо, оно как будто застыло, сохраняя одно и то же тупое выражение. Почувствовав на себе мой испытующей взгляд, он обернулся и спросил:
– Почему капитан не спит?
– Сна нет, – ответил я, переворачиваясь с боку на бок на горячем кане, как карась на сковороде.
– Надо спать, крепко спать; тогда здоровый и сильный будешь и проживешь долго, – произнес старик, выколачивая трубку о камень.
На следующее утро, едва забрезжил рассвет в промасленной бумаге одинокого окна, мы поднялись, разбуженные предупредительным хозяином. Чайник уже кипел в очаге и выбрасывал клубы пены и пара. Пожевав черствых сухарей с чаем и накормив собак, мы вышли из фанзы. Купец из Нингуты спал еще, укрывшись с головой грязным ватным одеялом. Собаки радостно прыгали и выражали удовольствие по поводу выступления на охоту.
С собой мы взяли только винтовки, патроны и немного пельменей в котелке, рассчитывая к ночи вернуться в фанзу.
Собаки наши бодро бежали по тропе впереди нас. Когда мы взобрались на гребень сопки, было совершенно светло и яркое маньчжурское солнце обливало своими золотистыми лучами скалистые вершины гор.
Ветер стих. Торжественная тишина леса нарушалась только криками дятлов и писком рябчиков, перелетавших в ветвях ближайшей черной березы. Юркая белка пробежала по стволу старого кедра, вскочила на сухой сучок, села на задние лапки, подняла свой пушистый хвост и уставилась на нас выпуклыми черными глазами. Маньчжурская белка зимой пепельного цвета, хвост черный, брюшко белое. Летом мех ее совершенно черный, голова слегка рыжевата, уши маленькие, совершенно без кисточек на концах, чем она и отличается от европейской, кроме цвета шерсти.
Собаки ушли далеко. Вот послышался сначала отрывистый, потом дружный лай их: очевидно, они встретили зверя.
Надо было спешить; мы бежали по глубокому снегу, перепрыгивали через камни и бурелом, падали и снова бежали, продираясь через заросли орешника и кишмиша. Вот уже близко; слышно, как кабан, окруженный собаками, фыркает, щелкает своими страшными челюстями, вооруженными острыми могучими клыками. Подходить к зверю надо тихо, без звука, иначе он прорвется и, не обращая внимания на собак, уйдет. Кабан уже виден, его большая черная фигура мелькает в зарослях на белом фоне снега; собаки держатся на почтительной дистанции, боясь подвернуться под острый клык. Геройчик спереди и Драчун сбоку кабана неистово лают.
Мы подошли ближе, скрываясь за камнями. Кабан, стоявший к нам боком, очевидно, почуял приближение людей и повернулся рылом; мы ясно видели его могучую голову и злые маленькие глаза. До него было не больше сорока шагов.
Я вскинул винтовку и спустил курок; загрохотал выстрел; собаки дружно бросились на зверя, образовав с ним один клубок. Слышно было рычание, сопение и визг. Опасаясь за собак, мы поспешили к месту борьбы, но помощь наша не была необходима, так как кабан испускал уже последний вздох. Все же Комаров «для верности» всадил ему одну пулю в ухо. Собаки положительно впились в умирающего зверя и теребили его пушистый темно-бурый мех. Моя пуля попала в подбородок, раздробила горло, разорвала сердце и застряла в брюшине.
Выпотрошив теплые, дымящиеся внутренности и наполнив живот снегом, мы перетащили зверя на тропу. Выполнить это было чрезвычайно трудно, принимая во внимание большой вес животного (около 9 пудов), глубокий снег, заросли, камни и бурелом.
Дав собакам по куску легкого, мы пошли по косогору, где видны были совершенно свежие следы свиней. Собаки опять были впереди. Пройдя сопку, мы спустились в распадок, заросший сплошь орешником и кишмишем. Вскоре звучный баритон Геройчика дал знать о звере. Мы бросились на лай, но, очевидно, кабан уходил, лай все удалялся. Драчун не подавал голоса, хотя был там. Судя по следам, зверь был громадной величины, копыта его по величине не уступали бычачьим. Такое страшилище собаки задержать не могли.
Пройдя еще немного по следам, мы вернулись. Скоро возвратился и Драчун. Геройчика не было, и Комаров боялся за его целость. Голоса его уже не было слышно. Тишина в кедровнике не нарушалась ни одним звуком. Наконец неожиданно явился и Геройчик, как бы вынырнув из-за ствола упавшего кедра. Виляя хвостом, он виновато подошел к Комарову и стал лизать его руки.
Отдохнув немного, мы двинулись дальше. Свежих следов было очень много, в иных местах весь снег вытоптали свиньи на всем склоне горы, в особенности на солнцепеках, где снегу меньше и больше кедровых шишек.
Вышли на хребет, поросший осинником и дубом. Здесь показались уже следы изюбров. Перед нами виднелись отвесные скалы, поросшие рододендроном и виноградом. Там рассчитывали мы найти серн и кабаргу.
Вдруг визгливый лай Драчуна под самой скалой заставил насторожиться и осторожно идти вперед. Геройчика не было, он ушел вниз по свежему следу свиньи с поросятами. Не прошли мы и двухсот шагов, соблюдая возможную тишину, как увидели под навесом скалы, задом к ней, самца изюбра, отбивающегося рогами от Драчуна. Собака наседала на зверя и лаяла; изюбр, наклонив голову к земле, старался посадить ее на рога, но это ему не удавалось, так как Драчун каждый раз делал скачок в сторону. Зверь увлечен был дракой и не заметил нашего приближения. Подойдя еще ближе, мы потревожили зверя, он поднял свою красивую голову с ветвистыми рогами и наставил уши в нашу сторону. Нельзя было медлить. Комаров приложился и выстрелил. Изюбр сделал гигантский скачок в сторону и упал на колени, затем поднялся на задние ноги во весь рост, закинул назад рога и рухнул в снег. Подбежав, мы увидели, что жизнь покидает это чудное красивое тело. Животное судорожно било задними ногами и хрипело. Комаров быстро вынул свой нож и погрузил его в шею умиравшего изюбра. Еще один вздох – и смерть овладела могучим великолепным зверем. Драчун стоял тут же и с любопытством смотрел на эту, в сущности, трагическую сцену.
Мертвый изюбр, с потухшим, мутным взором, безжизненный и измятый, все же был прекрасен. Я долго любовался им, пока Комаров точил свой нож на бруске. В это время явился откуда-то Геройчик, понюхал Драчуна, подошел к изюбру, обнюхал его морду, отошел в сторону и смотрел на нас своими умными добрыми глазами.
Рога убитого изюбра имели девять отростков, правый – 4, левый – 5.
Пока Комаров потрошил зверя, я вскипятил воду в котелке, бросил туда мерзлые пельмени и приготовил обед. Что это был за обед! Если вы, читатель, страстный охотник и такой же любитель природы, как мы с Комаровым, конечно, поймете нас и поверите, что более вкусного блюда мы никогда не ели; для навара мы положили почки и спекшуюся кровь убитого изюбра. Смею думать, что ни один гастроном Москвы и Петрограда никогда не ел с таким аппетитом и удовольствием, как мы после удачной охоты в далекой дремучей тайге Маньчжурии.
Утолив голод и покормив собак, мы полезли наверх, в скалы, чтобы ориентироваться. Чудный вид открылся перед нами. На северо-западе синели мрачные кедровники главного хребта Чжан-Гуан-Цайлина, на юге под снежным покровом белели луга и поля богатых и плодородных речных долин... Над нами синело чистое, глубокое небо, сияло яркое маньчжурское солнце. Тихо было в природе, ни один звук не смел нарушить эту торжественную тишину.
– Как хорошо здесь! – сказал после долгого молчания Комаров. – Век бы не ушел отсюда и, если б не китайщина здесь была, поставил бы свою хату. А жаль отдавать все это китайцу! Он разве понимает эту красоту! Ему лишь бы чумиза, рис да опиум были, а все остальное не для него. Для земледельца здесь лучше, чем в Уссурийском крае, здесь нет наводнений, нет туманов, нет засух; земле не надо навоза, она всегда родит много; лесу здесь непочатый край, рыбы, зверя, золота, всего-всего, что требуется человеку.
Я не отвечал Комарову и был погружен в свою думу.
– Эх! – произнес он после некоторой паузы, – не будь на то Господня воля – не отдали бы Маньчжурии!
Долго мы просидели бы здесь, если бы я не взглянул на часы. Было половина первого. Надо идти к фанзе организовать перевозку убитых зверей.
Накрыв красавца-изюбра еловыми ветвями, мы пошли вниз к речке, где находилась фанза Вейчена.
В скалах по другую сторону сопки встречалось много следов черных козлов (серн) и кабарог, но животных мы не видели: в это время дня они лежат под навесами утесов, пережевывая жвачку. Здесь же попались нам свежие следы двух больших рысей. В Гиринской провинции встречается эта кошка в двух разновидностях или даже видах: одна большая, песочно-бурого цвета, без пятен, почти без кисточек на ушах; китайцы называют этот вид «турсунь». Другой вид меньше ростом, цвет меха красновато-серый с ясными черными пятнами; уши с кисточками на концах; этот вид, называемый у китайцев «челесунь», встречается чаще. О первой китайцы-звероловы говорили, что зверь этот чрезвычайно дик и свиреп и, будучи ранен, бросается с дерева на человека, и что бывали случаи смерти охотников, пораненных этой кошкой. Рассказы эти, конечно, преувеличены, но все же величина зверя довольно значительна и мало уступает величине пантеры. Рысь, убитая в 1904 году у поста Чан-Линза русским промышленником Плетневым, имела в длину 1 аршин 10 1/2 вершков и весила 2 пуда 14 фунтов.
В фанзе мы застали старика зверолова. Другого китайца не было. Комаров через полчаса ушел вместе с Вейченом за убитыми зверями; я остался один и от нечего делать занялся осмотром жилища зверолова, нашего хозяина. Солнце еще высоко стояло над лесом. Невозмутимым миром и спокойствием веяло от убогой фанзы, от величавых диких гор и дремучих темных лесов. Лазурный свод безоблачного неба раскинулся над этим прекрасным дивным краем.
В грязной закопченной фанзе смотреть было нечего. Я вошел в сарайчик, пристроенный с левой ее стороны. Чего-чего здесь не было! Каких только силков, ловушек и капканов! В углу, в выдолбленных колодах навалены кучи беличьих, бурундучьих и крысиных тушек, ободранных и без шкурок. Это мясная провизия зверолова. В другой колоде было много задавленных рябчиков, соек, голубых сорок и дятлов. Эта дичь идет на рынок Нингуты и раскупается бедняками. Под крышей пачками висели шкурки белок, колонков, бурундуков, енотов (canis procionoides), кабарожек, куниц (Mustela flavgula), летяг и диких кошек (Felis euptilura). Ценные меха соболей, выдр, рысей, лисиц и мускусные мешочки кабарги звероловы сохраняют в глубине тайги, среди неприступных скал, в дуплах гигантских ильмов, из боязни хунхузов.
Комаров возвратился поздно. Ему пришлось ходить в дальнюю фанзу богатого зверолова за лошадьми. Зверей доставили сюда на арбе. Китайцы, понукая своих маленьких, но крепких лошадок, наполнили мирную и тихую падь криком и визгливыми голосами; «Йo, йo» – слышалось под сводами темного леса. «О! о!» – вторили этим звукам далекие горы и ущелья.
Привезенных зверей мы сложили в сарай, отпустили китайцев с арбой и, основательно закусив вкусными пельменями, собирались уже на покой, как в фанзу вошел вчерашний незнакомец и за ним два китайца с винтовками Маузера.
Первое движение наше было к ружьям, но старик зверолов, заметя это, поднял руку кверху и сказал: «Не надо! Не надо! Чега люди, хао люди, тавыди, хунхуза мею-ла!», то есть: «Эти люди, хорошие люди, охотники, не хунхузы!» Я вполне успокоился, но Комаров, кажется, не поверил и потребовал, чтобы китайцы сняли оружие и поставили его в дальний угол за нами; улыбаясь и смеясь, они исполнили это желание, оживленно разговаривая с Вейченом и купцом.
Оба пришедшие китайца были хорошо и тепло одеты и производили впечатление сытых здоровых молодцов, в особенности один, громадного роста, широкоплечий, настоящий атлет, с толстой бычачьей шеей и мускулистыми руками; своим громадным телом он заполнял всю фанзу. Купец, казалось, был их «старшинкой», он распоряжался ими, приказывал то налить чаю, то набить трубку, то закурить.
Напившись чаю и накурившись, один из китайцев стал собираться в путь, подтянул свои усы, надел меховую куртку и патронташ, нахлобучил на уши енотовую шапку и взял винтовку. На мой вопрос, куда он идет, Вейчен ответил, что идет в соседнюю фанзу ночевать, так как здесь тесно. Старик хлопотал у очага, поминутно выбегал на двор, мыл посуду и котел, суетился, что-то ворча себе под нос. Комаров лежал на кане, но не спал, часто ворочался с боку на бок и, подымая голову, к чему-то прислушивался. Я вышел из фанзы вслед за Вейченом и, поймав его за рукав около сарая, спросил: «Вейчен! Ты хороший китаец и обманывать не будешь, скажи правду, кто эти люди? Нам кажется, что они не охотники, а хунхузы».
Непроглядная темень не позволяла видеть лица старого зверолова и выражения его глаз, но после моих слов он отвел меня в сторону от фанзы и тихо, едва слышно, проговорил: «Моя-твоя шибко знакомы! Моя машинка мею-ла! Моя говори: шибко худо есть! Твоя уходи надо!» Я сразу понял, что хотел выразить старый зверолов, понял, что он боится хунхузов и в то же время желает нас предупредить о грозящей опасности.
Как ни в чем не бывало вошли мы в фанзу. Комаров лежал с открытыми глазами, подложив под голову руки. Улучив минуту, когда мнимый купец отвернулся для закуривания трубки, я передал Комарову весь разговор со стариком. Посоветовавшись, мы решили немедленно одеваться и идти в тайгу. Одеться, надеть амуницию и взять в руки винтовки для таежного охотника дело одной минуты.
Заметя наши приготовления, китаец спросил, куда мы идем, и, узнав, что мы отправляемся в соседнюю фанзу, лукаво улыбнувшись и дьявольски скривив рот, произнес: «До свидания! До свидания!» Выражение глаз его, хищное и вместе с тем отталкивающее, напоминало мне дикий гипнотизирующий взгляд ядовитой змеи. Делая вид, что мы не особенно торопимся и посидев немного на кане, мы вышли из фанзы. Старик Вейчен также оставлял нас у себя, но мы отлично понимали, что он делает это для вида, с целью отвлечь от себя подозрение хунхузов.
Куда идти? Конечно, не в соседнюю фанзу, где, наверное, сосредоточилась шайка хунхузов. Надо идти в противоположную сторону, к югу, где нет зверовых фанз. Быстро шагали мы по тропе, идущей вниз по течению речки Шихо. Вскоре глаза привыкли к темноте и различали светлую полоску утоптанной тропки среди зарослей леса. Собаки шли сзади, по пятам.
Около двух часов шли мы по густому темному кедровнику, наконец выбрались в широкую долину, поросшую редким дубовым лесом. Прямо перед нами подымалась крутая скалистая сопка, также поросшая дубняком.
Свернув с тропы вправо, мы полезли вверх по крутому склону. Вершина горы загромождена громадными скалами и утесами. Выбрав широкую расщелину между двумя отвесными камнями, защищенную от леденящего сильного ветра, мы расположились в ней на ночлег. Скоро веселый огонек осветил гранитные стены нашей крепости; походный котелок забурлил и зашипел; внезапная ночная тревога понемногу забывалась. Геройчик и Драчун пристроились к огню, свернулись около нас и дремали.
Долго мы не могли заснуть, сон бежал от нас, нервы не могли успокоиться. Беседа затянулась часов до трех; наконец усталость взяла свое, и Комаров, подставив спину яркому огню костра, свернулся рядом с Геройчиком и заснул.
Мне не спалось, я долго сидел у костра, погруженный в мысли и думы. Долго я просидел у костра со своими думами. На востоке занялась уже заря нового дня, и темное небо начало бледнеть.
– Эй! Пионер, вставай! Довольно тебе спать! – будил я храпевшего Комарова. Геройчик лизнул его в лицо, заставив вскочить на ноги.
К трем часам дня мы вышли на разъезд Сандаводзи, откуда поездом отправились домой. Так закончилась наша охота в верховьях реки Шихо. Через день Вейчен доставил битых зверей на Хандаохедзы и тогда сознался нам, что хунхузы предполагали захватить нас живьем, но, узнав, что мы ушли, поторопились убраться в глубь тайги, боясь преследовать.
Шайка состояла из пятидесяти человек, под предводительством того самого купца из Нингуты, который ночевал с нами в фанзе старого зверолова. В благодарность за оказанную нам услугу я подарил Вейчену шомпольное одноствольное ружье; старик был в восторге, его занимало особенно то, что стреляло оно без досадного: «ззз...».
Прошло с тех пор около года. Однажды возвращались мы с Комаровым с охоты. Мы подходили к китайскому поселку станции Хандаохедзы. При выходе из поселка, у буддийской кумирни, где курились еще бумажные свечи на алтаре, мы увидели какие-то темные предметы на частоколе; подойдя ближе и всмотревшись, убедились, что это головы хунхузов, казненных накануне китайцами. Их было 23. Подвешенные за косы в ряд, они болтались, шевелились и стучали о частокол, колеблемые ветром. Вид их был отвратителен.
Одно лицо особенно поразило меня своим выражением; казалось, что на нем застыла улыбка; искривленный перекошенный рот изображал ужасную дьявольскую усмешку. Один глаз залит был черной запекшейся кровью, другой смотрел на меня в упор. Где-то я видел эти глаза? Помню это хищное лицо свирепого ястреба!
Комментарии (0)