Часть I
Седой Урал, этот могучий двухтысячекилометровый рубеж между Европой и Азией, с его богатыми и неповторимыми ландшафтами – скалами и покрытыми снегом вершинами, порожистыми реками, прорезающими каменные монолиты, и лесами – в XIX и XX веках стал своеобразной Меккой для писателей и художников, в творчестве которых природа была одной из ведущих тем. Сотни и тысячи километров прошагали они, проехали на лошадях и оленях по скалистым тропам, проплыли на утлых лодках по горным рекам в поисках сюжетов будущих произведений. Многих из них влекло сюда само таинство перехода из цивилизованной Европы в дикую, неведомую Сибирь.
Испытал уральское притяжение и писатель Василий Иванович Немирович-Данченко (1844–1936). В 1876 г. он побывал в Пермской губернии, путешествовал по реке Косьве, посетил почти неизвестные большинству россиян места, поражавшие первозданной дикостью природы, ее величием, перед которым человек выглядел карликом.
Впечатления о путешествии по Уралу Вас.И. Немирович-Данченко описал в очерке «Река лесных пустынь», опубликованном в 1882 г. в журнале «Исторический Вестник».
Область Урала, по которой путешествовал писатель, сейчас представляет собой индустриальный регион с развитой промышленной инфраструктурой. А более 140 лет назад освоенные человеком территории были отделены друг от друга большими массивами нетронутых лесов. Изолированные горами, порожистыми реками, труднопроходимыми лесами, эти земли практически никогда не посещались государственными чиновниками, оставаясь, по сути, своеобразными пустынями. Именно поэтому писатель назвал Косьву «рекой лесных пустынь». Я приглашаю читателей вслед за очарованным Уралом писателем-странником совершить путешествие по реке Косьве.
ГОРЫ, ДЕВСТВЕННЫЕ РЕКИ И ЛЕСА В ВЕРХОВЬЯХ КОСЬВЫ
С первого дня, как я попал на Урал, Косьва то и дело дразнила мое воображение. Вороги лесного царства (лесорубы. – Н. Вехов), оголившие прикамские пустыни, еще не добрались до этой реки, и течет она поэтому среди вековечных и нерушимых сосновых боров, где реже всего можно услышать стук топора и жалобный визг пилы, въедающейся в здоровое и сочное, крепкое, как камень, тело лесного великана. Охота не пораспугала там дикого зверя. И на всей вольной воле ходит он по скатам прикосьвинских гор, по тысячу лет назад заснувшим и до сих пор не просыпавшимся ущельям.
Редкими поселками забрались в эту дрему неведомые люди – да словно сами испугались своей смелости и не пошли дальше... К воде теснятся они, пугливо озираясь на вершины сумрачных гор, на сплошные стены старого леса. Живут до сих пор в этих селищах сказания о дивной старине, по всему остальному Уралу заглушенные грохотом заводских машин, кипением и шумом не знающего устали труда; поются уже забытые нами песни, не имеющие ничего общего с песнями лакейского культа, всюду занесенными в русскую деревню. Тут, на Косьве, Русь еще стоит на колонизаторской переходной эпохе; она еще не знает – лес ли ее одолеет или она одолеет лес... На севере она протянулась чуть не к Павдинскому Камню, обогнула Растес (современное название горы – Растесский Камень. – Н. Вехов) и только к югу – на два дня пути от Камы – покрылась большими селами. Тысячи ущелий питают ее своими потоками и речонками, где грохот воды в порогах заглушается стрекотом непуганой дичи, где резкий крик лебедя по зорям и точно жалобный плач кречета в недосягаемой выси северного неба так и переносят вас во времена ушкуйников и иных добычливых русских людей, уходивших сюда от всякого рода ежовых рукавиц... Сверх того, для любителя природы Косьва дает ряд таких картин, которые, увидев раз, не забудешь никогда. Понятно, с каким удовольствием принял я предложение подняться вверх по этой реке, сделанное мне на Кизеловском заводе.
Оставив вправо от нас р. Полуденный Кизел, мы должны были выехать на устье Няра, впадающего в Косьву. Дорога шла сначала по лесу, вершины которого были обломаны.
«Ишь, буран у нас как прошел... по верху... Густолесье здесь – в глыбь ему силы не было, а верхи снес».
Путь был ужасен в полном смысле слова. Большую часть его пришлось сделать пешком, потому что тележка становилась по очереди то на одно колесо, то на другое, то передок подымался вверх, обрушивая нас вниз, то кузов наскакивал на какую-нибудь колдобину, и мы сползали на лошадиные хвосты... На каждом шагу сверх того трясло немилосердно, так что мы собственными головами испытали прочность железных ободов, к которым был приложен прочный кожаный верх.
Зато все неудобства пути были забыты, когда по крутому и длинному скату мы взобрались на Белый-Спай (современное название – хребет Белый Спой. – Н. Вехов).
Мы долго стояли на вершине его, не решаясь тронуться с места – так велико было очарование открывшихся отсюда далей. Белый-Спай на 50 футов выше всех остальных гор этой части Урала (вероятно, Вас.И. Немирович-Данченко со своими проводниками поднялся на самую высокую гору Белого Споя, на Вогульский Камень. – Н. Вехов). Тремя параллельными волнами – одна за другою – поднимались горы его на север, сплошь поросшие лесом... Впереди совсем синяя – мрачно хмурилась под нами, чем далее, тем сумеречнее и смутнее казались тоны этих гор... За ними – тонкая полоса воздуха и над ней, как будто на высоте, ничем не связанные с землею висят резко очерченные сверху, а внизу сливающиеся с этим воздухом силуэты каменных Бассегов (современное название – хребет Басеги. – Н. Вехов). Они казались совсем желтыми. Правильные и величавые массы их заслоняли от нас еще более далекий север...
Бассеги на 3 500 футов подымаются над уровнем моря (самая высшая точка хребта Басеги – гора Средний Басег, высота 994 м. – Н. Вехов). Их безлесные гранитные массы так напугали воображение местного населения, что оно связывает с ними почти все явления природы. Гроза главным образом родится на Бассегах, там же и ветер спит, пока не проснется... Оттуда идет мороз, ранние зимние холода тоже одолжены Бассегам своим существованием.
Дорога круто вниз пошла. Тесно обступили ее ели и сосны... чуть не в лицо хлещут. Кое-где в проеминах – белые пятна мху... Издали слышен грохот реки на порогах.
«Это Нярок наш шумит» (современное название реки – Няр. – Н. Вехов)...
Когда мы сползли вниз, показалась и эта речонка – красивая, говорливая, перекидывающаяся с камня на камень... Камни с берега прямо поперек уступами... Злится и пенится вода, не осиливая их, забрасывая брызгами зеленые облака лозняка, что спустились к берегу и нижними ветвями своими купаются в более спокойных струях. Птичий стрекот кое-где прямо глушит.
«Тут иной раз птица тучей идет. Голосу своего не слышно...»
По всей окрестности – медведю вольно. Только и рассказов, что тут вот он корову задрал, а там человека попортил... Чем не дикая Африка!.. Ведь медведь-то здешний, пожалуй, посильнее льва будет... Народ тут тоже живет полудикий.
Дорога опять стала перекидываться с горы на гору... В лощинах гремели потоки, наверху величаво шумели вековые леса. Ближе к Косьве стали попадаться крупные кедры. В пышных иглистых зеленях чернели желваками ореховые шишки. Видимо, здесь некому было обдирать их... Старые, прошлогодние – гнили на земле, по которой в мягких проложинах то и дело попадались медвежьи следы. Звериные тропки к воде змеились довольно заметно для глаза посреди этого чернолесья. Изредка, когда мы останавливались, вдали слышалось шуршание и треск сухих сучьев под чьей-то могучей лапой... «Это он шатается», – замечал ямщик, сдерживая коней, пугливо поворачивавших туда головы с насторожившимися ушами.
Некому было его бить... на работах народ. С одного из последних холмов вдруг словно выросла перед нами вдали темно-синяя, почти черная на сером небе – выше леса стоячего, выше облака ходячего – гора Ослянка. Эта мрачная масса открылась на одну минуту – и ее тотчас же опять заволокло туманом. Проступила и спряталась, кутаясь в свои грозовые тучи. Казалось, приподнялся край занавеси, скрывающей за собою зловещий мир сказочных черных гор и безлюдных пустынь. В течение этой минуты можно было только различить резкие очертания скал, венчающих ее скаты и вершину... Еще полчаса дороги – и новое очарование: просека вниз, долина с разливом Косьвы, расширяющейся здесь в спокойный плес – серебряный щит, брошенный на дно котловины. Крутые массы гор кругом.
У берега чуть мерещутся барки... Людей еще не различает на них глаз, не привыкший к этим далям. Опять тучу нанесло. Там, на Урале, то и дело ползают они – серые, затягивающие своим туманом красивые долины... Только и осталось от сейчас виденного пейзажа впечатление ужасных круч, синего леса и идиллически спокойной реки. Впрочем, идиллия тут далеко не Феокритова. Я показал моему спутнику на покрасневшую, точно кровью обрызганную листву леса.
«А это у нас пятого июня сильным морозом ударило!..»
Грохот воды... Мы спускаемся в долину, где быстрая и красивая река Няр впадает в Косьву. Вода шумит все больше и больше, наконец внизу мы должны говорить громче, даже кричать, чтобы расслышать один другого чуть-чуть подальше. Долина живописна в высшей степени. Со всех сторон обступили ее крутые лесные кряжи, огибающие ее отовсюду кольцом, которое распаялось только в одном месте, оставляя на востоке пролет для реки... На западе она прячется в темное ущелье. Куда ни взглянешь – такие же извилистые серые ущелья впадают в эту долину, узкие, темные... Совсем щелями кажутся они отсюда. Мрачно и величаво смотрит Урал, чуть только подальше отойдешь от населенных мест в его заповедную глушь.
Крестьянство здесь с разных мест сошлось. Коренного не было. Семьями поселились они и лоцманствуют по Косьве от Троицкого рудника до Губахи. Сообщение по Косьве в полную воду барками, барки они и водят, теперь же вверх нам пришлось подыматься на утлых душегубках – на шестах... Два гребца – один на носу, другой на корме – (в душегубке скорее два носа, кормы нет) передвигают лодку вверх, упираясь шестами в дно речное.
Лесное царство вокруг Няра приговорено к истреблению (в устье реки расположилась водяная лесопильня, устроенная князем Абамелик-Лазаревым, одним из крупнейших владельцев горных заводов на Урале. – Н. Вехов). Уже и теперь топор дроворуба валит о земь столетние великаны, оставляя за собою пустыню. К счастью, все окрестности Косьвы вверх отсюда до истоков совершенно девственны. В их величавой тишине звук топора ни разу еще не нарушал благоговейного раздумья сибирских кедров и лиственниц...
Тучи мало-помалу сползали, одну за другой открывая мрачные вершины окрестных гор, угрюмо задумавшись над этими пустынями. Пока мой спутник условливался с лоцманом, нанимая душегубку для переезда в Троицкий рудник, я отправился на лесопильню. Тут грохотала вода, ворочая громадное маховое колесо, визжали пилы, врезывались в смолистую белую крепень местного дерева...
Нужно привыкнуть к этим легким утлым челнам, перевертывающимся при малейшем неосторожном движении пассажира. Лучше всего лечь и лежать в них, но и это неудобно в том отношении, что ничего таким образом не увидишь, кроме бледного неба, покрытого серыми тучами. Еще более ловкости нужно иметь гребцам, которые, стоя на переднем и заднем концах челна, упираются длинными шестами в дно реки и таким образом передвигают лодку.
Душегубка все-таки медленно плывет вверх по Косьве, стремящейся здесь быстро, настолько быстро, что стоит лоцманам зазеваться на минуту, чтобы лодку тотчас же снесло на полверсты вниз. Только в плесах течение несколько тише, но в узинах зато – хоть выходи на берег. Нигде по сторонам, вверх от Няра, не видно обработанных полей. Все население, прижатое лесом к воде, живет заводскими работами. Луга по реке хорошие, сочные, свежие. Прикосьвинские могли бы держать пропасть скота, да не с чем подняться, не на что завести его.
«Да место, вишь, шибко студеное... В августе инеи бывают здоровые. Овощ зябнет, да и капуста вся в трубку идет. Колосу и налиться не даст – ознобит его. Иное место бывает – овощ мало-мало поднимается – и то слава Богу. Место горное, красивое, да непогодное... Трудно нам жить, ах трудно!»
Кое-где с берега в Косьву вдвигаются громадные утесы. Река пенится и пыжится, вспухает, стараясь перекинуться через самое темя дикого камня. Весною барки и челны прямо несет на эти зловещие пороги. Зачастую на недоступном воде темени утеса поднимается сумрачная хвоя или веселая березка любуется оттуда на бешеные порывы злой, да не сильной реки... Иной раз пловцам удается издали видеть на таком камне отдыхающего медведя. Царь уральских лесов и не шевельнется, пропуская мимо себя челнок. С челнока тоже его не пугают: опасаются, чтобы на лодку не озлился. Топором пока его еще зарубишь, а лодку он перевернет живо... В Растесе, верст за сто отсюда, на него охотятся. Там народ иной, более смелый и добычливый; только и дела, что лысуют, зверя ловят, птицу бьют...
«Троицкое отбило (речь идет о снижении численности промысловых животных из-за перепромысла жителями Троицкого завода. – Н. Вехов). Пока не было жительства, что тут медведя по борам ходило, страсть. Растесский народ на всем свое берет. Сколько одного ореху с кедра снимает!.. С Ильина дня шишки рвут, а осенью чистят».
На ветвистые кедры лезут так, запросто, а на гладкие надевают на руки железные когти и цапаются.
«Иной точно зверь... от мухи да от комара сетку наденет, а на лапы когти... Ведмедь ведмедем. Почище ведмедя шкуру-то когтями этими содрать можно. За орехами в Растес нарочно съезжаются ирбитские купцы к «колодцам» (специальные срубы, куда ссыпают орехи сборщики, сверху закрываемые крышкой от медведей и белок. – Н. Вехов)».
Пологий лесок далеко вдвинулся в Косьву; противоположный берег – почти отвесная гранитная стена, вогнутая параллельно мысу... Вся она закуталась в тумане. Слышно только, как волны реки разбиваются о ее подножие... Туман и наверху сгустился в темную тучу и лег на горные вершины... Лодчонка наша совсем ничтожной и жалкой кажется рядом с этими громадами... Лоцманы зорко смотрят – из воды, словно зубы какой-то чудовищной челюсти, торчат черные утесы... Слышен сквозь грохот волн какой-то загадочный шум. Оказывается – водопад в стороне, весь спрятавшийся в зеленую чашу и невидимый отсюда. Налево – отвесная голая скала, по ней щели и трещины, точно неведомые гвоздеобразные письмена какого-то исчезнувшего и иного следа по себе не оставившего народа... Вон другая гремучая речонка злится и пыжится, с разбегу кидаясь в широкий плес Косьвы... У самого устья ее даже каскад маленький белеет – видимо, через каменную гряду перескакивает быстроводная Пятигорка...
Косьва, действительно, скоро зашумела в этих переборах. Ужасно напоминала она Тулому в Лапландии. Наш челнок осторожно вполз в щели между камнями, из одной поднимался в другую и зловеще поскрипывал дном о предательские корчи... А там опять плесы с прозрачным дном – там не только рыбка вся выделится до последней своей чешуйки, но тень ее внизу бежит и извивается за нею...
Что за красивое место пошло отсюда! Массы скал громоздились у берега в самых живописных сочетаниях; река Ершовка с высоты падала в Косьву. Ершовка эта, прежде чем слиться с Косьвой, делает восемьдесят семь колен и каскадов... Совсем «каскадная» река. Недвижимые ели важно стоят на мрачных камнях, точно и они тоже каменные, ни одною ветвью не шелохнут в этом царстве текучей и падающей воды, пены, брызг и грохота... Наши лоцмана устали очевидно – руки еле двигались... Нужно было сделать привал. И нашли же для этого место – совсем под стать этим величавым утесам. Мы причалили к каменным лудам – мелям посередь реки, вытащили на них лодку и спустя несколько минут разложили костер тут же, вблизи разбитых барок, орясины которых торчали из воды, точно ребра каких-то сказочных чудовищ...
Горы так круты здесь, что выйти некуда на берег. Волжские Жигули не сравнятся с этими Косьвинскими вершинами. Последние и круче, и величавее, и выше. Даже жутко становится плыть между ними – вот-вот сдвинутся и раздавят: или этот карниз, далеко выдавшийся сверху и повисший над водой – рухнет вниз и от тебя даже не брызнет. Под Гремяхой, Гусем, Претчихой и лодочники, на что уж народ привычный, смолкают – так влияют на душу эти каменные громады... Особенно грозно висят над речкой скалы Гуся. Тут бухточки похожи на колодцы. Узкие щели ведут в них, причем площадь дна больше поверхности (воды). Точно их выдолбили искусственно для каких-то страшных подземных тюрем, да залило водой.
Совсем дивное царство потемочное... Спасенья нет – вниз оно тянет, как ни плавай. Вот два-три куреня в стороне, где дрова рубят и уголь жгут в печах. Теперь они заброшены – зимой только сойдутся сюда лесопромышленники. Вот правильными куполами горы пошли; какие сказочные титаны придали им эти формы? Точно черепа каких-то чудищ подымаются они из зеленых облаков кедрового леса, обступившего их отовсюду... Перебираясь от одной к другой, мы наконец видим перед собой громадную, оставляющую за собою все прежние Кусвинскую гору... Мы тянемся вдоль ее отвесных стен. На всю Косьву бросила она свою тень, точно в какое-то мрачное царство вступили мы. Шесты бросили – цепляемся руками за выступы Кусвинских отвесов и так переползаем. На высоте над нами кое-как держатся могучие ели – половина узловатых корней на воздухе вытянулась и чернеет там неподвижными змеями... Должно быть, сначала на скалах хоронились, да под постоянным напором их треснула и рухнула скала, а они остались, точно торжествующие свою трудную победу над этою первозданною громадою. Водяные лопушки (листья кубышки. – Н. Вехов) и лилии колышутся по следу нашей лодки...
Кое-где они захватывают ее своими цепкими длинными стеблями... трудно вырваться из этих объятий... Вон совсем срезанный березовый лес... Ледяным затором снесло его, забило в бухту, и гниет он в ней... Вон в чаще совсем лопарская тупа (зимнее жилище лопаря; Вас.И. Немирович-Данченко часто встречал во время своего путешествия по Русской Лапландии в 1871 и 1872 гг. лопарские тупы – Н. Вехов) – бревенчатый сруб, крытый на один скат... Совсем не местного типа избушка (оказалось, что эту избушку поставили промысловики, ходившие на Растес; после сооружения Троицкого рудника они забросили традиционный промысел местного населения – сбор кедрового ореха. – Н. Вехов).
Наконец опять впереди выдвинулась Ослянка, та самая, которую мы видели еще вчера, подъехав из Кизела к Няру. Косьва, сделав большой круг, опять подошла к этой громаде. Вершина ее покрыта снегом, ярко горящим теперь в солнечном свете, зато остальная масса горы тонет в каких-то синих сумерках. Теперь долго нам придется плыть в виду этой вершины. Еще недавно шумная, Косьва тиха, как в чашке... Слышно со стороны посвистывание бекасов... Целым юровьем (юрово – старорусский термин промысловиков, означающий стадо морских зверей – тюленей, моржей, т.д. – Н. Вехов) повисла в воде и не шелохнется мелкая рыба – малявка.
Через несколько часов Троицкий рудник; тем не менее река и ее берега совсем пустынны...
Комментарии (0)