Выжловка

 «Кто б не притомился на ее-то месте, – отгонял я назойливые сомнения, – ведь только что закончили зимний сезон, первый месяц щенности отработала она по высокому снегу безотказно».

Больно было смотреть, когда, выдохнув последние силенки, она с бульдожьим упорством шаг за шагом расклинивала грудью снежную борозду, жадно хватала жаркой пастью морозный воздух, и все-таки гнала невидимого зайца, с голосом гнала, хотя и усталым, до неузнаваемости изменившимся, будто не своим, с частыми перемолчками.

С чутьем и вязкостью у Жульбы было все в порядке – сказывалось наследство предков из «гнезда» заводчика Василия Шилова. В те годы в секции русских гончих отвечал он за племенную работу и ревностно оберегал знатную на всем Урале породу гончих. Недаром к своим четырем собачьим годам имела Жульба диплом второй степени и малую золотую медаль. Приятели по совместным охотам лучшего гона и не желали: «Другие-то медалистки давно уж отказались работать по такой тропе, а тут в пору «гнездо» готовить, а ей хоть бы что!»

Но я предчувствовал, что с выжловкой творится что-то неладное. Лишь бы разродилась благополучно; замена Жульбе позарез нужна – очень уж хотелось такую же выжловку, кровинку родную. И вроде бы все обошлось – шесть щенков принести, выкормить – это тебе не шутка. Но оказавшись наедине с дочерью, единственной выжловкой из всего приплода, Жульба начала угасать на глазах. Болезнь день ото дня зловеще давала о себе знать.

Опухоль уже захватила оба ряда сосков, оттого нога на быстром шаге неуклюже волочилась, потому не до аллюра было ей, брела как могла.

На прогулках я то и дело бросал беспокойный взгляд на живот собаки, ощупывал вздрагивающими пальцами взбухшую мякоть сосков: «Может, присыхать начнет». Но всякий раз обнаруживал явное увеличение пугающей опухоли.

Вспомнилась недавняя выходка Жульбы. Она частенько просилась ко мне, когда я работал, сидя за столом. Бывало постоит рядом, прогнет спину, потянется и бойко так запрыгнет на колени, понежится для начала и непременно морду на стол положит.

Я любил такие минуты уединения.

– Ну что, девочка ты моя? – оглаживал ладную головку в шелковистой рыжей шерсти; нащупывал бугорки надбровных косточек, откуда симметрично торчали длинные «антенны», и массировал их.

На этой рыжине контрастно выделялись очки черных век с ресницами в один верхний ряд. Совсем недавно подметил, что нижних-то ресниц вовсе не было, только верхние, будто защита от солнца.

А этот визит – вроде как прощальный. Несколько мгновений позволила она задержаться на коленях, вздохнула необычно тяжело, протяжно, сожалея о чем-то, едва дотянулась до щеки и грузно стащила одну за другой тяжелеющие ноги. Потом улеглась у ног, уронив голову промеж вытянутых лап.

В тот день Жульба легко оставила салон «копейки», где щенком дневала на заднем сиденье, покрытом куском старого сукна, где всю свою сознательную гончую жизнь нетерпеливо повизгивала в ожидании желанного гона. С каким-то отрешенным спокойствием вошла она в приемное отделение. Знакомый дежурный врач осмотрела Жульбу, сочувственно возвратила родословную и, не поднимая глаз, предложила зайти в соседний кабинет.

Разговор с санитаром был короткий, как приговор, он кивнул на дверь с табличкой, какие обычно висят на электрощитах, за которой в дальнем углу комнаты и привязали выжловку. Уходя, я мельком взглянул на нее. Жульба безропотно окаменела в своей излюбленной позе – вытянутые лапы, головой на выход, и так же отрешенно смотрела в обитый железом пол.

Точно в сонном бреду услышал я равнодушный голос санитара: «Она готова. Забирайте!»

Поднял обмякшее тело, та же врач, поняв молчаливую просьбу о помощи, открыла двери, провела меня до машины и приподняла багажник.

– Не мучайте себя. Вы же охотник! Она была безнадежна. Лучше уделите внимание своей молодой выжловочке. Поверьте – это поможет вам.

С этого трагического дня дочь Жульбы – Гайба стала занимать все мое свободное время. Предстояло много потрудиться и слепить из трехмесячного слюнявого щенка добротную рабочую выжловку.

Общеизвестно, что весенние пометы предпочтительнее. В лучах летнего ласкового солнца щенок растет как на дрожжах. При активном воспитании и надлежащем уходе он успевает окрепнуть, возмужать настолько, что на седьмом, восьмом месяце способен по черной тропе приобщиться к гонной работе: подать первый пробный голос, прогнать кружок, другой, пусть даже бестолково – суетясь, скалываясь, и даже, бросив пахучий след, возвратиться к хозяину. Это не беда. Главное, чтоб собака поняла: кого и зачем искать в лесу.

В сравнении с тихоходной Жульбой дочь ее оказалась к удивлению резвая, ходкая на ногу, с явным преимуществом в чутье, вязкости и паратости – результат все той же породистой «отцовской» линии. Как говорится: «От осины не родятся апельсины». Это обстоятельство, пожалуй, и определяло, предсказывало удачливую охотничью судьбу молодой выжловки.

Забегая вперед, скажу об отношении моих друзей к пятилетней Гайбе.

– Собаки такой, чутьистой, выносливой, невероятно вязкой, – неоднократно признавался Григорий Корой, – к тому же на удивление послушной на гону, в бытность свою еще не встречал. Береги ее, чтоб потом не жалеть...

Признаюсь: льстила мне такая оценка близкого друга, трогала сердце охотничье. А кого не тронет? Я же удачу Гайбы склонен относить к одному случайному совпадению, счастливому стечению обстоятельств. Они-то, обстоятельства эти, и помогли «родиться» классной гончей.

...Прогуливался как-то я с ней на окраине города, за границей соснового леса, где недавно выстроили городок Уральского научного центра. За речкой Патрушихой тянулись березовые перелески. Моя выжловка бестолково бегала туда-сюда, заглядывала в заросли крапивы, в кустарники вербы. Вдруг на дорогу выскочил заяц, не где-нибудь, а между мной и Гайбой, и надо же такому случиться, точно кролик в пасть удава, уверенно шел ко мне.

От неожиданности я преждевременно вложился и поджидал его до той черты, после которой ничего не подозревающий беляк будет подранен, а затем уж наверняка свален вторым или третьим выстрелом. Думаю только о подранке – он нам сейчас нужен позарез, жму, а спуск, точно камень. Немного потребовалось мне мгновений, чтоб вспомнить о предохранителе: струя дроби обожгла передние лапы, и он, перевернувшись через голову, завертелся на месте.

Гайба встрепенулась, рванула к нему. Схватить, конечно, пытается, но смелости маловато, прыгает возле него, кружит.

Но вот затих белячок, она фыркает, пробует лапой, схватить бы, смять, но боязно: запах горячей крови волнует и в то же время отпугивает; оставила зайца, в следы на дороге тычется, в пяту зачем-то пошла, дуреха.

Закрыл ее в машине, а сам проволок беляка по дороге, по траве, через кювет по зарослям ивняка и набросил на куст. Жду, пока Гайба не начнет беситься в салоне, и в самый горячий момент даю ей свободу. Волнуюсь, конечно, что будет?

И тут, похоже, закипела кровушка выжловки: заиграл голос, запрыгали в нервной дрожи губы распухшие, носом тычется вроде как сознательно, но в то же время суетливо, точно бреет травку на ходу. Так длилось несколько минут, я уже падать духом стал, ведь каких-то тридцать шагов до зайца, а столько хлопот... Наконец, подошла, уперлась в куст; следа нет, крутится, топчется на месте – ума не  хватает обойти, поднять голову и прихватить сочащийся дух заячий.

Пришлось самому показать. Тут она уже без стеснения ухватила за живот, дышит в него, мнет, как в лихорадке. Отошла прочь, слизывает кровяную помаду с влажных губ.

«Все, дело сделано на отлично!» Радости моей не было предела: гладил ее, разговаривал, как со взрослым ребенком, хвалил и хвалил на все лады.

Случай, можно сказать, подвалил уникальный: кровь, запах и, что чрезвычайно важно, подранок – все это смешалось, слилось враз. Что еще нужно для нагонки молодой собаки?

В этот сезон, уже по снегу, взяли с Гайбой трех беляков; последних двух в одну охоту, причем вошли в лесок без особой надежды на какую-то удачу. Отправились с сыном Андреем на авось, после того как всю ночь беспросветно валил снег, а утром проглянуло солнце. Какая там охота! Но не терять же ноябрьские праздники – наметили, и точка.
«Охота – не гастроном!» – любимая поговорка сделала свое дело.

Осиновое мелколесье в пойме Патрушихи на зиму всегда удерживало заячье племя. Шли первопуткой – ни тебе бороздки какой, ни птичьего крестика, даже упавшей веточки: чистый лист. Собака рядом ныряет, купается в снегу, точно в пуху.

И вот замечаю вдоль пашни, в тихом закутке, что-то похожее на ямочки занесенные, пригляделся с расстояния – вечерние следки. Девочка моя утопила нос по самые ресницы, шумно втянула снежную пыльцу и поплелась в гущу осинника, то и дело сбиваясь, теряя едва заметные ямочки. Не припомню, сколько уж времени она копалась. Но вот: «Ай, ай! Ай, яй! Яй, яй, яй...» – визг и полноправный гон.

Заяц оказался тоже неопытный, на первом же кругу вышел на лежку да так легко и беспечно, что сидячего пришлось уронить.

Второго подняли где-то рядом, похоже, подшумели выстрелом. Дался он не сразу, несколько кругов водил выжловку, и это не могло не радовать. Они тонули в рыхлой мякоти, оставляя за собой борозду гона. Гайба шла на хвосте, не давала беляку сотворить свои мудрости: сдвойки, петли и сметки.

Где бы ни крутил он, а на лежку все-таки воротился, облегчил мне верный выстрел. И зародилась во мне с того удачного дня твердая уверенность, что стану я обладателем одаренной, под стать Жульбе, вязкой и голосистой выжловки.

Едва дождавшись вторника, собрался я в городское общество, к Виктору Мещерякову, знатоку охоты с гончей. Уж очень не терпелось поделиться радостью своей.

Немногие поверили мне: мол, знаем, не ты первый – байки все это, но выслушали и совет умный дали.

– Никакой охоты в этом сезоне, кроме легких прогулок – иначе обезножишь будущую свою медалистку.

Уж потом, когда Гайба стабильно показывала зрелость и мастерство, понял, как же я должен благодарить Бога, что хватило у меня терпения и ума послушать мудрый совет гончатников.

Следующий сезон работала Гайба уже без ограничений, благодаря системе физических тренировок в последний месяц межсезонья да продолжительных обеденных привалов в день охоты, чтоб восстановить потраченные силы.

Прошел еще сезон, самое время вязать, но члены секции отсоветовали: мол, собаке два года, успеешь еще.

Только на следующий февраль дали добро, но произошла небольшая неувязочка – выжлец оказался рослым «мужланом», тоже хороших кровей, что меня и подкупило.

Когда я вывел Гайбу из машины, она так испугалась нареченного жениха, что пришлось долго успокаивать ее, отвести дальше от вольера и затем медленно, отвлекая ее внимание, приближаться. Жених явно был не в ее вкусе. С большими хлопотами повязали их только в следующий приезд.

Все, казалось бы, уладилось, но опять случилось непредвиденное, и строптивость Гайбы была тому виной, да и я хорош – не сдержал свой гнев, когда она второй уж раз лапой разбила большое стекло двери, ведущей на балкон. Тут я дал волю рукам и, когда она с виноватым видом пробегала в комнату, ударил ладошкой по крупу. Помню, как она испуганно сжалась. И в тот же день на прогулке у нее появились странные выделения.

Надежда, что все обойдется и до выкидыша дело не дойдет, быстро исчезла. Приговор ветврача был жестоким: «Щенков не ждите».

...За свою долгую увлеченность охотой с собаками мне не раз приходилось сожалеть, стыдиться того, что в который уже раз не поверил своему верному другу. Сейчас, через года легко объясняются многие факты, курьезные случаи на охоте, а в те времена я очень часто барахтался в сомнениях, не мог толком объяснить: то ли виной были мое честолюбие, самоуверенность – чего греха таить; то ли разум мой противился понять поступки выжловки. К тому же спешка, азарт и, конечно, страсть очень мешали осмыслению поведения собаки, добавляя одну ошибку за другой.

Быть может, в пылу азарта я не всегда замечал «мелочи» ее поведения, надеясь, что когда-то все само собой прояснится.

Но вся ценность охоты и состоит в том, что «когда-то» неприемлемо – поезд ушел... Как часто забывал я житейскую мудрость: «В одну реку дважды вступить нельзя».

Доверие между хозяином и собакой – это начало начал. Я же на первом году у Гайбы вызвал немало подозрений.

Однажды взбрело мне постричь ей коготки. Думаю, время нагонки, как бы не поранила лапы – такое с длинными когтями бывает. Надел новенький намордник, да и первый же коготь, будь оно неладно, подстриг так неумело, так коротко, что кровь брызнула ручьем. Гайба, конечно, вырвалась, умудрилась сорвать намордник, превратить его в груду порванных ремешков, и до самого вечера лежала на своем коврике, отвернувшись в угол. К пище подошла только ночью.

С тех пор все мои усилия сосредоточились вокруг намордника – во что бы то ни стало уладить конфликт. Пытался подкладывать намордник в ее постель, натирал колбасой, мясом, «случайно» забывал у чашки с пищей, даже придумывал различные игры, дразнил ее. Все как будто получалось, казалось, забыла, прошел страх. Но если я подходил к ней с намерением надеть его, она вдруг все вспоминала – злой блеск в чужих глазах тут же останавливал меня.

Впереди ожидало множество неприятностей, так или иначе связанных с моей первой оплошностью. Прививки – куда ни шло, замотал бантиком, и все дела. Ветеринарный контроль перед выставкой молодняка тоже обошелся.

Однажды в конце зимнего сезона в одну из оттепелей удалось добыть нам живого енота. Поздним вечером я решил покормить лесного пленника, а он возьми да цапни за руку. И ранка-то неглубокая, промыл, и все. С утра решил проконсультироваться у специалиста. Так принял я первые шесть уколов в область живота. С надеждой следил за самочувствием енота, в противном случае меня ждала следующая порция уколов.

Гайбу тоже был вынужден сводить на прививку. Намордник – одно из главных условий ветврача. Я содрогался от волнения. И в этот раз едва уговорил сестру рискнуть.

Гайба очень любила ласку, сама ласкалась, заискивала, особенно интересовали ее дети. Если кто-то не понимал ее намерений, не стеснялась «подсказывать»: совала мочку в ладонь, лапой на коленку для пробы и добивалась своего – ее теребили, перебирали мягкие блины ушей, гладили сухонькую голову в соломенном окрасе, хвалили, конечно, она же в ответ благостно гнусавила.

К уличным бродячим собакам относилась с умеренной терпимостью, до той поры, пока они не переходили грань вежливости. В других случаях Гайба в мгновенье менялась: холка дыбом, клыки оголены, еще чуточку – и в атаку... Это поза всегда останавливала не в меру горячих женихов.

Если к ней с агрессией, то добра не жди. Зная эту особенность характера, на прогулках я никогда не спускал Гайбу с поводка, что и обеспечивало нам более-менее сносное сосуществование в обществе ей подобных.

Людей, даже незнакомых, воспринимала она с осторожным и в то же время достойным уважением. Но стоило в загородном доме посадить ее на цепь, как тут же добровольно, по своему собачьему разумению она налагала на себя дополнительные обязанности – охрану двора. Даже соседку-молочницу, много лет знавшую Гайбу, приходилось мне сопровождать до двери.

Вечерами на остановке автобуса, что против наших окон, обычно веселится дачная молодежь – реакция Гайбы никакая. Но стоило ей услышать человеческую ругань или громкий мат – держись, цепь, она способна в эти минуты поднять всех святых.

Что это – тонкий намек на сообразительность собачью или простой рефлекс? Словом, не выжловка, а сплошная загадка, бестия.

Вот еще один случай. В машине Гайба оставалась за милую душу, и я однажды без задней мысли закрыл собаку в ней, а сам пошел проверить ловчий капкан. Лаз оказался удачным – заякоренная лисица ждала меня в нескольких метрах от «подрыва» капкана. Пока я управился с важным зверем, Гайба за каких-то десяток минут успела озвереть до неузнаваемости. Возвратившись, я увидел: приборная панель разорвана в клочья, ее мягкое наполнение летало по всему салону; штурвал и поручни дверки водителя «жаловались» глубокими ранами от мощных клыков. А когда выжловка увидела лисицу, еще пуще остервенела – что было мочи барабанила, скребла лапами по стеклу, вот-вот выдавит.

Не скоро я пришел в себя, сперва даже готов был порешить ее тут же, но, поразмыслив, вспомнил славные гонные деньки, ее редкостную страсть, паратость, чистую преданность своему делу, и поуменьшилась вдруг, стихла обида.

Мне иногда казалось, что, кроме страсти преследования зверя, у нее пусто в голове. Грустно носить такие мысли охотнику, а смотреть в глаза приятелям по охоте еще грустнее. Но как же я был несправедлив к своей выжловке!

Как-то вдвоем в начале белой тропы, выбрав будний тихий денек, забрались мы в Таватуйское, в самый дальний угол северного обхода. Охота получилась несуетливой, на удивление добычливой, а главное, поучительной. Только что спешились, не успели определиться с направлением хода, а Гайба уже ввязалась в добор.

Остался я на знакомой лесной дорожке, разделяющей сосновую высотку и низкий заболоченный ельник. Конечно, рассчитывал, что беляк сделает кружок в светлом сосняке и, как обычно, потянет собаку в болото, где сподручнее сбивать ее на своих же кормовых набродах, а там... там можно и в гористый сосняк вернуться.

Гон еще огибал седловину, когда коротко, точно сук на морозе, треснул выстрел.

«Странно, – засомневался я, – не мог же заяц так оторваться на первом-то кругу».

Сместился. Вижу, Андрей стоит на заячьих следках.

– Не ждал, – отвечает он на мой молчаливый вопрос.

– Ну и что дальше? – спрашиваю сына.

– Прошел немного, вроде не кровит. Видать, обзадил.

– А вторым почему не стрелял?

– Не успевал, кусты скрыли.

Странно это. Собака еще на горке кружит, а заяц почему-то тут. Не шумовой ли?

Иду по следу, вот и бусинки начал ронять, прилег беляк, зарумянил лежку. Следовал я за ним недолго. Легко подраненный, он часто приседал, вслушивался; покрутил в густоте ельника и все-таки подался туда, откуда и пришел.

Долго, очень долго отзывали собаку, наконец все-таки явилась. Набросили: она с визгом было принялась, но вскоре остановилась, смотрит на нас непонимающими глазами.

Недоумеваем и мы: по свежему да кровяному... Что-то неладное творится с чутьем выжловки. Как ни старались набросить, она и ухом не повела, опять подалась в тот же сосняк.

Вскоре откопала своего, и гон возобновился. Андрей, не сходя с прежнего лаза, удачно берет зайца. Пока судили, рядили, что да как, Гайба сама, без наброса отыскала брошенный ею кровяной след. Небольшой кружок яркого гона... и тишина.

Когда обнаружили холмик подкрашенного снега, все прояснилось. Шумовой беляк оказался непомятым, целехоньким. Значит, дошел сам на гону.

– Умница! – Андрей радостно трепал Гайбу, поглаживал мокрую от снега голову, – соображает, прям по-человечески соображает!

Я тоже радовался, тоже принялся гладить и ласкать выжловку.

Еще один похожий случай, с той лишь разницей, что мы и не подозревали о шумовом зайце. Гоняем себе и гоняем, перевидели не один раз. Мой напарник дважды умудрился мазануть, когда гонный беляк прыжками ширину дороги вымерял.

Но вот, наконец-то, взяли «профессора». Стрелок дождался, пока Гайба с гоном дойдет, убедится сама, что готов. Как обычно, получила в награду переднюю лапку и исчезла – все это свершилось, со слов приятеля, в несколько секунд.
Как водится, после затяжного гона разводим костер, на валежину кладем съестные припасы и все такое, чтоб поздравить счастливчика, так сказать, на крови...

Был повод и обсушиться – Гриша Корой битых полтора часа поджидал того «профессора» мокрым по колено, умудрившись угодить в болотное окно. Как говорится, с миру по нитке, и Григорию заменили носки, настояли обернуть пленкой, для сугрева принять перцовочки.  

О Гайбе вспомнили, когда стали собираться. Удивились: больше часа прошло, а от выжловки ни слуху ни духу.

Болото за Шайтаном дикое – тут в оба гляди: и рысь, и волки не новость, да и самому по черной тропе в ненастье блуждать и блуждать, дня не хватает. Забеспокоились не на шутку. Не теряя времени, расходимся, чтоб отсечь выходной след из района гона; трубим, зовем, а сошлись, и нечего друг другу сказать. Озабоченные, идем молча на стоянку, может, к машине подалась, откуда и начинали?

На полпути уткнулись в гонную тропу. Повеселели малость. Выходит, мы судачили у костра, перемывали ее косточки, она же все это время в работе пребывает, ноги зазря снашивает... На кого, спрашивается? И вот из-за горы обозначился ярый плач выжловки. Мы, конечно, врассыпную: неудобно как-то перед Гайбой, ошибки-то надо исправлять.

И этот нелегким оказался – не сразу мы разгадали его хитрости: все перевидели ушлого беляка, все пуляли, как в копеечку, а ему это нипочем, точно он в бронежилете.

В молниеносной поводке с четвертого заряда удалось мне «шестерочкой» остановить гон. Когда все собрались и улеглись эмоции, неожиданно нашлось и объяснение «таинственному» исчезновению Гайбы.

Казалось бы, очень уж простенькая ситуация: занимаясь «профессором», никто из нас не заметил спрыжку шумового, а Гайба, хотя и мимоходом, сумела прихватить краешком чутья резкий дух чужака, но не свалилась на его свеженькие следки даже в длительном сколе, не соблазнилась... На помощь пришел ей развитый собачий интеллект: «Подожди, и до тебя, браток, черед дойдет, дай только добрать своего!»

Шумового отыскала Гайба после того, как выставила «профессора» на Синицкого, чтоб тот с двадцати-то шагов без промаха сидячего свалил.

Оба случая чертовски удивили меня. Я искренне зауважал выжловку. Несмотря на ее бесчисленные капризы, приносившие мне много хлопот, я признал в ней собачий талант, редкостный интеллект. Поклонение и любовь к этой сообразительной труженице гонной профессии с новой силой торжествовали во мне.

Вот и подумаешь: обладает ли гончая самоанализом, интеллектом; способна ли она мыслить по-своему, по-собачьи в тех обстоятельствах, где человек абсолютно беспомощен?

Как же надо чувствовать Гайбе заячий дух в промороженной мякоти снега, чтоб уловить тончайшую разницу запаха шумового от своего, гонного, точно такого же собрата? С какой же погрешностью должна анализировать пробы в этом мире запахов лаборатория ее собачьего обоняния? И есть ли такая погрешность?

Природа наградила Гайбу пластикой пантеры, рысиной звероватостью, упорством и силой воли вожака волчьей стаи. И все-таки в общении, если к ней без агрессии, то и она с «благодарностью». Словом, скромная девочка на чужой взгляд. Если не брать во внимание сахарную косточку да настигнутого ею подранка.

Такова собачья природа, они ведь по своим неписаным законам живут. Расшифровать бы те собачьи тайны охотнику... Но мы, гончатники, эгоисты – каждый себе на уме, каждый личность неповторимая: мол, сами с усами... Оттого нередко и в «дураках» остаемся в лесной стихии.

Однажды, уже в почтенных ее годах, умудрились мы потерять выжловку. Случилось это там, где любая дорожка, заброшенная, едва заметная тропинка, просеки, бочаги болотистые и угоры березовые, посадки и вырубки – все было знакомо, все изучено на бесчисленных радостных охотах.

В таких вот угодьях, казалось бы, у себя дома, морозным утром подняла Гайба первого зайца. Погнала как-то неуверенно, с разрывами-перемолчками, вроде как добирала прямой ход беляка на дневку, да и канула – ни слуху ни духу, будто испарилась.

Сначала никто из нас не придал этому особого значения – обычная ситуация. Шли мы развернутой цепочкой в поисках ночной кормежки, прислушивались, ожидая, что вот-вот где-то рядом взорвется лес и посыплется звонким сколом устоявшаяся за ночь лесная тишь, забеленная хрупким инеем.

К полудню такие шатания все-таки принесли одному из нас удачу – единственный случайно вытоптанный рослый беляк свисал головой вниз со спины счастливчика.

Гайбы так никто не слышал и не видел. Следы ее по заячьим набродам были свидетелями, что она в работе, занята поиском, остается ждать... Охота всегда непредсказуема. Мы собрались в очередной раз вместе, чтоб обсудить вариант поисков, когда один из наших возьми да и скажи:

– В Казахстане знакомый мне охотник в прошлый сезон вторую выжловку похоронил, много лет назад первая погибла тоже на гону – сердце не выдержало.

Ну, сказал и сказал, мало ли что бывает на охоте. Никто не расспрашивал его, не уточнял подробности, казалось, все пропустили мимо ушей...

Явно неудачливый день, каких в моей охотничьей жизни было мало, уже сгущал сумерки. Ленивый снежок, начавшись еще засветло, настойчиво укрывал бархатистой вязью наши следы. Заметно холодало.

Настроение – никакое, будто на панихиде. Не знаю, возможно, запавшая в нас казахстанская история сыграла свою роль, и мы подсознательно искали Гайбу, уже не веря, что жива, что где-то далеко, далеко заяц-чужак водит ее в своем лесу, а мы не слышим гона; то ли порядком подустали бродить болотными кругами, кричать, стрелять, трубить по очереди в охотничий рог, даже губы отказывались на морозе выводить мелодию зова; то ли наскучило нам без счету собираться, советоваться и начинать все заново.

Смеркалось быстро.

В конце концов настал момент, когда каждый из нас уже был готов поверить в «гибель на гону», только не произносил это вслух. Уж в сумерках как-то в очередной раз собрались мы и молча отъехали домой.

С немым лицом в открытой двери стояла жена Надюша.

– Гайба осталась в болоте, – тут же сказал я.

– Надолго? – нелепый вопрос ее чуть ослабил напряженность.

– Бог ее знает! На ночь иль навсегда.

– А что приятели?

– С утра сам поеду. Они-то и на ночь готовы остаться, если бы знать, что жива. Так завтра понедельник, у них заботы будничные.

Надюша и раньше тяжело переносила потерю собаки. Каждый взятый в семью щенок – тот же ребенок. Ее руками, ее мыслями взрослели и дети, и наши собаки. В тот вечер лишь шумно обронила выдох, ладонями закрыла бледнеющее лицо.

– Ужин на столе, – и ушла в спальню.

И хотя я был готов к этой мучительной бессоннице, но что ночь будет такая длинная и невыносимо тяжкая, не мог и предположить.

Под самое утро все-таки удалось забыться и задремать.

Снилась Жульба, ее последние часы жизни.

«Не к добру все это», – подумал я и стал спешно собираться в путь.

Еще на трассе охватило меня беспокойство: если живая, то могла выйти на тагильский тракт, трудно не соблазниться привычным ей шумом дороги, гудками машин.

По ее разумению, шум тот сродни городскому, а значит, связан с домом. И машина ей близка, там родные запахи, там тоже ее дом. Самое время тут, на асфальте, хозяина искать.

Не дай Бог этому случиться, тогда прощай, Гайбочка!

Вот и район охоты. Остановиться решаюсь перед газоводом, у крутого поворота дороги.

Перво-наперво предстояло мне обрезать участок леса, граничащий с автотрассой, чтоб заполучить хоть какой-то шанс...

Но по глубокому снегу это заняло бы много времени и сил, ограничиваюсь дорожками и просеками. Бегу, пороша идеальная, и не очень-то понимаю, как мне повезло. Снег-то закончился незадолго до темноты, наши тропы слабо припорошены – это несказанно облегчит мои усилия.

Теперь можно и передохнуть, ожидаемых выходов не было – уже кое что! Значит, Гайба из болота не выходила. Жива ли? Эх, нашу компанию бы сюда! Очень хотелось отсечь направление на Аять, а на болото... на него, считай, и светлого дня хватит.

Может, сначала по дорогам, по своим следам пробежаться? Нет уж, лучше сразу на стоянку, откуда начинали злополучную охоту, где свежевали беляка.

И не успел я перейти низину, как под высоковольткой на заснеженном льду вижу собачьи следы. Глаза отказываются верить – свеженькие, точно нарисованные. Надо ж, на вчерашних наших подошвах следки Гайбы, четкие, с острыми контурами лапок. Коготки ее походили на уколы заточенного шила. Казалось, следы еще сохраняли тепло неопушенных собачьих подушечек.

И тут на какие-то мгновения все вдруг смешалось, смялось в моей бессонной голове: и надежда, и погибель... На следах четко обнаружилась знакомая метка передней лапы, когда-то порезанной стеклом. С тех пор мизинец той лапы при ходьбе оттопыривался, отдалялся от других. Я хорошо различал знакомую метку на глине, мокром песке, любой грязи – разрыв тот безошибочно выдавал следы Гайбы. Передо мной была та самая резаная лапа.

Гайба, Гайбочка! Ты была тут ночью, сразу после нас. Какая ж ты умница: рыскала туда-сюда, искала хозяина своего. А он уже в мягкой постели, правда, не спал, все думал о тебе, но от этого не становилось легче и теплее твоему одиночеству в морозной ночи.

Долго я еще ходил по ночным следам выжловки и с удивлением убеждался: похоже, не на пустом месте, не только в моем воображении родилось это странное наваждение. Гайба за ночь обежала все дороги, перекрестки, тупики и высотки, где мы выходили из машины, где трубили, стреляли, а потом устраивали минуту контрольного молчания. И все это время поиска она не переставала удивлять меня своей настойчивостью, желанием во что бы то ни стало разыскать своего хозяина.

И уже вовсе не мог я объяснить сам себе, почему вдруг на стоянке она не притронулась к заячьим остаткам: под шкуркой, висевшей на суку березки, ожидали ее пазанки, сладкие внутренности, голова целехонькая и обильные сгустки крови; все это когда-то жадно поедалось ею, подчистую вылизывалось. Тут же наследила, натопала вокруг и ничего не тронула. На перекрестке, где мы часто отдыхали, подкармливали ее в перерывах охоты, остался нетронутым ломоть хлеба, облитый остатками свиной тушенки. Постель из соснового лапника с оставленной мною перчаткой для большей достоверности, была разобрана, как свидетельство ее короткого отдыха.

Удивительно: весь световой день работала, сумерки прихватила, изголодалась, устала, но не до живота своего было ей. Беспокойство, страх остаться одной под холодным ночным небом начисто лишили ее всякого аппетита.

А если все было куда проще: обида на хозяина взяла верх над животным инстинктом, отсюда и протест – голодовка!

И вдруг вспышкой молнии обожгла мысль: «Трубить, трубить скорее, звать, стрелять, только бы не остынуть, не разувериться...»

От волнения губы непослушные противятся – сипение чужеродное, бесформенные обрывки, срывы вместо зовущей игры. Но вот прорвало – поймал нужную тональность, и рубленый протяжный звук взлетел над лесом; еще, еще разок... троекратно удалось повторить.

Если жива, натечет на мои следы и обозначит себя. Так бывало всегда, когда она, потеряв зайца, возвращалась в пяту, и стоило ей словить запахи мои, тут же отзывалась визгливым подвыванием: мол, я здесь, по следу иду!

А в этот раз – тишина безнадежная. Ничего не остается делать, как ходить и ходить знакомыми дорожками, дудеть и дудеть до звона в ушах, снова ходить, звать, чтоб сохранить хоть какой-нибудь шанс.

Поднялся на высотку, зову: «Гайба, Гайба. Ко мне! Тут, тут, тут!» Опять та же глухая тишина. Что дальше, куда идти? Может, все это пустая трата времени – мертвую не поднимешь.

И в этот самый момент кто-то окликнул меня из болота. Похоже, охотник услышал мой тревожный рог и хочет что-то сообщить.

«И то дело – хоть спрошу...»

Только взялся за трубу, как услышал раздирающий вой. Она, она... кто же еще так способен выть и рыдать одновременно.

Из-за поворота точь-в-точь моим следом, словно бревно с горы, летит моя выжловка, живая, здоровенькая... Теперь уж и не припомню, как я оказался на коленях: то ли сам рухнул, чтоб смягчить удар; то ли Гайба на радостях сшибла меня.

Но осталось во мне жаркое дыхание ее, да как тыкалась она в потный лоб ледяной своей мочкой, как искала глаза, терлась о щеку. И ровно жена после долгой разлуки, все норовили в губы да в губы.