Сегодня, вспоминая своего хорошего знакомого егеря Белоомутского охотхозяйства Ивана Степановича Зязина, к которому я не один десяток лет ездил на охоту, его рассказы о повадках птиц, об особенностях различных охот, его практические советы, мне очень захотелось рассказать об одной давней апрельской ночи, когда впервые в жизни я отправился с ним на ток послушать глухариную песню.
Токовище находилось километрах в четырех от поселка, в старом бору, на окраине мохового болота. Мы вышли затемно, перешли Черную речку и, пройдя около километра по шоссе, свернули в лес, сразу обступивший нас затаенной тишиной. Деревья темной массой вставали впереди и по бокам разбитой и раскисшей дороги с остатками снега и глубокими ямами, залитыми талой водой. Но вот постепенно потускнели звезды, а с востока сереющая пелена света медленно-медленно расплывается по небосводу. В тягучей тишине не чирикала ни одна птичка, лишь от земли, пробуждающейся от зимнего оцепенения и впитывающей живительные весенние соки, слышались какие-то вздохи, будто от спящего исполина.
Заря уже разгоралась в полнеба. Несколько солнечных лучей, как стрелы из лука, вырвались из-за леса и, словно отдернув темный занавес, сразу изменили картину, обсыпав верхушки высоких деревьев мельчайшими золотыми блестками. Снег, кучками разбросанный по лесу, как бы подсвечивался светло-голубым. Сквозь яркое красно-оранжевое полотнище зари над невидимым еще солнцем проступают едва уловимые желто-зеленые полосы. Нежнейшая синева окрасила зенит, а вся северная часть небосклона пылала малиновым огнем, переходящим у горизонта в фиолетовые тона. Все это надо было видеть, вот где не хватало художника, чтобы запечатлеть на холсте всю эту красоту просыпающейся природы.
Подходили мы к токовищу крайне осторожно, чтобы не подшуметь спящих птиц, и наконец остановились в низине, вокруг которой полянки чередовались с группами сосен. Хорошо замаскировались в кустах и стали ждать. Мелодичный свист зарянки разбудил предутреннюю тишину, а вслед где-то далеко-далеко забормотал тетерев. И опять тишина.
Обычно глухарь начинает петь после того, как на моховых болотах прокричат журавли и в темноте протянет первый вальдшнеп. А его песня бывает слышна на расстоянии до двухсот метров. Но нам повезло: вдруг где-то совсем рядом (Степаныч знал куда привел) послышался сначала глухой, как бы металлический звук «дак!», затем петух чутко прислушался и защелкал чаще, азартнее: «тэ-кэ, тэ-кэ, тэ-кэ», напоминая звуки кастаньет. Известно, пока щелкает клювом токовик, стой, замри, не шевелись – он все прекрасно слышит.
Затем после паузы раздался какой-то щебет или стрекотанье (по-охотничьи – точение). Это колено певец исполнял с таким пылом, что слышался резкий металлический скрежет, продолжающийся несколько секунд. В эти секунды и следовало подходить к птице – глухарь в любовном экстазе прикрывает глаза, а отростки челюстных костей плотно затыкают уши, и он становится глухим – потому, наверное, и называют его глухарем.
А небо уже светилось. Мы стояли неподалеку от сосны, на которой токовал глухарь, и, затаив дыхание, любовались крылатым великаном. Представьте, вместе с зубром этот дикий лесной петух – живой представитель доледникового периода, ведь еще во времена мамонтов в лесах звучал этот дивный скрипучий голос. Теперь где эти мамонты? А глухарь – вот он, здравствует в своей первозданной красе.
А дальше – больше разошелся певец. В голосе прибавилось силы и твердости. Дробь учащалась. Будто постукивала палочка о палочку, будто точили нож о нож, будто пощелкивали шарики настольного тенниса. Сменяя щелканье на точенье, глухарь входил в азарт и начинал заводить почти непрерывно, песню за песней. Просты эти волнующие охотника скрипучие звуки – песня любви лесной птицы. Песня негромкая, но в ней что-то древнее, сокровенно-теплое, и как много в ней страсти и самозабвения. Токуя, певец встречал цветение зари. Золотистые солнечные лучи, прорвавшись сквозь зеленые ветви сосен, заиграли на земле и теплым розовым светом облили деревья. Старые сосны на поляне горели в первых лучах как огромные свечи.
В бинокль, словно на ладони, ясно был виден глухарь на толстом сосновом суку на фоне розовеющего облака. Размером с индюка, загнутый клюв, когти как у орла. Полукругом распустив веер хвоста, он медленно передвигался по длинному суку, вытянув шею. Его бородатая голова приподнималась и опускалась. Над глазами яркие красные брови бархатного оттенка – это морщинистая кожа, окружающая глаз, верхний край которой к весне надувался от прилива крови и выдавался словно бровь. Черно-изумрудная грудь мягко светилась от лучей солнца. Крылья, горло и хвост темные, с зеркальным блеском, как уголь-антрацит, а подхвостье белое, с темными круглыми пятнами. Ноги до пальцев в коричневых, похожих на стриженый пух перьях. Глухарь отливал блеском вороненой стали, каждое перышко на птице искрилось.
Глухарь пел. Хвост его то собирался, то распускался, а концы крыльев свешивались ниже сука и вздрагивали, будто от испуга. В пылу он то приседал, то поднимался, прижимался грудью к суку, а то вдруг начинал плясать. Да, именно плясать – тут тебе и короткая пробежка, и прыжки вверх, и притоптывание. Что-то языческое было в его песне, когда он, содрогаясь от страсти, истово устремлял голову ввысь. Прежде чем начать новую песню, он внимательно прислушивался и тщательно осматривался.
Розовый свет разлился в лесу, все ожило, все радостно встречало погожее весеннее утро. Защебетали проснувшиеся птицы, а глухарь стал нервничать и пел сердито. И вдруг где-то коротко и сухо, как негромкий выстрел, треснуло дерево от старости или ветра. Не успел растаять звук, как певец оборвал песню и в следующую секунду, громко хлопая крыльями, с треском сорвался с сука, будто нырнул вниз, и исчез в лесу. Я сразу как бы очнулся от чарующего сна и посмотрел на Степаныча. Тот понимающе усмехнулся, как бы говоря, что не зря он меня сюда звал. А потом мы сели на лежащее рядом поваленное дерево, дернули «травничка» (самогон на травах) за здравие этого чудесного лесного солиста и не спеша потопали через уже проснувшийся и полный весенней радости лес к дому.
Комментарии (0)