Стон стоит, хохот, свист; скрипят по опушке старые ели, сосны плачут, жалуются на что-то, а там, в самой чаще, свистит, гудит кто-то, точно леший тешится. Жуть берет. Нехорошо ночью в метель ночевать в лесу. Не дай Бог и недругу!
Устал силач ветер бушевать; раскачивать старый лес, ушел куда-то на север, во льды полярные, на простор и ширь. Выглянуло робко утреннее солнышко; улыбнулось девичьей улыбкою; глянуло радостно: тут ли сердитый буян ветер?
Нет, ушел... Засветилось, зарделось солнышко; заревом пошло по верхушкам елей, сосен и берез вековых, зашептал угрюмый великан лес на приветствие яркого солнышка; согретый лучами, задремал, затих, успокоился.
Застрекотали сороки беспокойные; забегали белочки юркие по ветвям, зашелушили шишки еловые; повисли косачи краснобровые по ветвям березок опушечных, клюют тетерева почку березовую, черными точками резко выделяются, сторожко кругом оглядываясь, нет ли злого недруга — старого ястреба.
Попархивают рябцы, попискивают. Вон один перепорхнул на ветку мохнатую ели; хотел было пискнуть дружке своей, да замер: растянулся по ветке, притаился; смотрит любопытными глазками: что это двигается по просеке? Поднял рябчик хохлик свой, опустил, не вспорхнуть ли? Боязно и любопытно.
Скользят по мягкому снегу лыжи трех охотников; раскачиваются на ходу фигуры идущих; все ближе, ближе к любопытному, притаившемуся рябцу; вот уж под самую ель подошли. Не выдержал любопытный рябок, снялся и затрещал. вдоль просеки.
«Ишь ты, шельмец! Над самой головой снялся, рукой, достать бы можно», — проговорил тихо Иван Постный, идущий впереди меня и Семена с двумя собаками — Шариком и Балкой.
Несмотря на очень недурную ходьбу на лыжах сравнительно с другими товарищами по охоте, я с трудом поспевал за плывущей впереди фигурой Ивана Постного, а просек все еще раздвигался и раздвигался бесконечной лентой впереди.
Мы шли на берлогу. Зверь был еще обложен по первым снегам; со слов Постного, был он крупен пудов на 14 или 15, и, что называется на языке местных охотников, «монах», то есть старый медведь, крупный, охотник до говядины и живности. По осени он зарезал пяток коров и одну телку у местных хуторян.
Характер такого зверя довольно неприятный. Крупен он, силен и раненый идет в бой нередко охотно, чем и отличается от простого медведя-муравейника, который редко раненым идет в драку и скорее труслив, чем смел.
Исключением из этой породы муравейников бывает молодая самка с первыми детьми; она делается довольно злобною: бывали случаи, что и не раненая, в гону, кидается на людей и идет в драку.
— Тише, Лексеич, недалече, — проговорил Постный, убавляя ходу. — Передохни маленько. Сейчас свернем.
Постный осторожно свернул с просеки вправо, и мы за ним. Опытный Шарик стал было повизгивать и тянуть Семена.
— Огладь Шарика, не давай скулить, — вполголоса кинул Семену Постный. — Тут. Лежит, видимо, в корнях. Становитесь супротив. Семен, заходи с вершины. Погодь спущать собак — дай передохнуть Лексеичу.
Передо мной лежала большая ель с вывороченными корнями; видны были только верхние мохнатые ветви и с южной стороны корни, с мороженой землей. Cнег закрыл почти всю лежащую ель, образовав конек, как бы крышу. Обыкновенной отдушины не было видно: трехдневная метель все покрыла и занесла. Я тихонько слез с лыж и ушел выше колен в снег ; отоптался и приготовил штуцер.
Семен стал отвязывать собак. Я осмотрелся. Великаны-ели дремали; мелкий, осыпанный снегом подседничек еловый притаился под тяжестью снега; образовал какие-то коридорчики, дырочки, закоулки. Надо мной просвечивал кусок голубого, чистого неба. Где-то далеко стрекотала сорока.
На ельнике, соснах, на больших старых березах с дуплами было как будто выражение вопроса: зачем пришли люди? чем кончится?
Иван Постный снял шапку, осенил себя широким крестом. Лицо моего друга было серьезное. Обыкновенно ласково-насмешливые голубые глаза сделались холодными, стальными. Широкие брови нахмурились, на лбу легла суровая складка.
Надев шапку, Постный звонким голосом скомандовал:
— Ну, пускай с Богом, Сеня!
Шарик, а за ним Белка дружно бросились от макушки ели к корням, провалились, выскочили, опять провалились и звонко залились лаем около корней. Вот Шарик одыбился, юркнул в какую-то дыру,в снегу, выкатился, обратно. Белка, точно копируя своего учителя, юркнула туда же.
Зверь глухо зарычал; как бешеные, заныряли собаки в ответ на голос зверя. Озлобился старик Шарик и, очертя голову, кинулся в дыру под елку; взвизгнул как-то глухо, неестественно и затих.
Отскочила Белка и яростно, беспрерывно забила голосом, стоя на месте, сбоку.
— Убил Шарика, — крикнул Постный и полез к самым корням ели.
— Гляди, Сеня, не зевай! К тебе пополз, у него ход под елкой. Гляди!
Почти рядом с Семеном, с комками снега, ветвями, словно на пружине, вынурнули громадная голова и туловище озлобленного зверя... Грянул выстрел Семена, покрыв облаком дыма медведя и охотника.
— Лексеич, не стреляй! Сеню убьешь! Погоди! — фигура Постного мелькнула передо мной в облаке расходящегося дыма, ближе к Семену.
В один миг я понял, что что-то случилось страшное, неожиданное, и бросился, проваливаясь в снегу, к Семену.
По бокам громадной туши медведя, насевшего на Семена, мелькали ноги, руки, а в зад медведя вцепилась Белка. Инстинктивно вскинув штуцер, я послал пулю почти в упор в голову медведя. Красный огонь мелькнул перед моими глазами из ружья Постного тоже в упор по зверю. Одыбился cерый великан, бросил Семена и скачком кинулся на Постного, да изменили силы, рухнул в снег, качнул окровавленной головой и, загребая снег могучими лапами, затрепетал весь и поник. Кончился.
Раскинув руки, подогнув как-то странно ноги, лежал с закрытыми глазами Семен; лицо все в крови, рядом согнутый ствол ружья и сломанное в щепы березовое ложе. В груди Семена что-то рокотало и хлюпало, на губах кровь...
— Жив ли? — крикнул я Постному.
— Дышит, — отвечает Постный, стоя на коленях около Семена и ощупывая его. Тяжело вздохнул
Семен, открыл глаза, уставился мутным взором на дядю и что-то забормотал.
— Что? Что он говорит?
— Оплошал, говорит, плечо очень больно. Ах ты, бедняга!
Привели мы в чувство Семена. Помял его зверь шибко: левая ключица сломана, выбит передний зуб, большие царапины во всю щеку. Но кости, славу Богу, целы. Постный ушел за народом и лошадью, а я кое-как перевязал Семена; развел костер, усадил раненого... его стала бить лихорадка.
Шарика я нашел под елкой уже остывшего: голова его была раздроблена так, что представляла собой мешок с костями, ни одного ребра целого у него не оказалось. Погиб верный наш спутник, умный добрый пес смертью бойца...
Жаль мне Шарика было до слез, и одна только мысль меня утешала, что, слава Богу, Семен жив, скоро оправится,.
— Как это ты, Семен, не отскочил и дал себя замять?
— Да как ударил, обдало меня дымом, ничего не видать, а он уж на меня сразу насел, ружье вышиб и начал меня обхаживать. Да и снег-то больно глубок, под ногами кочьи да сучья, — Семен сплюнул кровь изо рта, силился улыбнуться, но, застонав от боли, лег на правый бок к костру.
Кругом тишь, грусть. Раненый у огня; громадный убитый медведь около него. Свернулась комочком осиротелая Белка, подле лежит бесформенный Шарик. Все это наводило такую печаль — на душе ныло, болело...
Не одно удовольствие, как многие думают, дает охота по зверю нашему брату охотнику. Приходится переживать и тяжелые, тоскливые минуты, часы. Тоскует сердце охотника за товарища-человека, товарища-собаку. Шепчут угрюмые ели, сосны, словно переговариваются между собою. Зачем пришли люди?
Зачем нарушили нашу тишину и покой, разбудили нашего товарища Михаила, силача-великана, вызвали его на бой смертельный и победили? Да затем, дремучий лес, что исстари не переводились на Руси святой, богатыри. Вон они в шеломах, кольчугах, бьются с печенегами в степи широкой; вон они сошлись с ордой татарской, с ляхами, с турками, с литвой, шведами.
Вон двор широкий, кругом высокий помост — огороженный. Царский трон стоит царя Алексея Тишайшего, грозного Ивана, а вон русский богатырь в жалованном царями кафтане, с ножом в руке, выходит, поясным поклоном царю кланяется, посматривает соколиными очами на народ, на красных девиц, на зазнобушку.
Вот через узкий проход на помост с ревом, с кровавой пеной, иноходью, вывалился голодный зверь — медведь косолапый; покосился злобным маленьким глазком на русского богатыря и бросился в бой смертельный, беспощадный. Кто кого?
Вот Казань полоненная, а в ней Кобан — озеро, зима, мороз и русский богатырь в полушубке, в валенках, белых рукавицах кожаных идет на кулачный бой полюбовный с татарином силачом Ахметом Мурзичем; а вон и на Москве-реке по льду синему сошлись две станки «фабричные» да «слобоские» и бьют друг друга в груди могучие, не жалеючи.
А вон pyccкие богатыри по дорогам, проселкам, лесам, перелескам гонят, бьют гостя непрошеного — француза-поджарого. А вот горы высокие в облаках поднебесных, и pyccкиe богатыри карабкаются на скалы неприступные, добираются до гнезда орлиного Шамилева. За кровь братьев-славян идут pyccкие богатыри и кровь свою проливают.
Вот бы сидеть в избах теплых у печки с семьей своей да сказки слушать! Так нет: бросает русский богатырь семью родную и идет на край света биться, защищать правого, а нету битвы, замирены страны бусурманские, идет в родной дремучий лес на бой кровавый со своим русскими великаном, нелюдимым Мишкой Топтыгиным. Вот ответ тебе, дремучий лес. Как был прав великий старец земли русской
Суворов непобедимый, как под облаками в Альпах с вьюгами, метелями, перед пропастью страшной, непроходимой, стояло его воинство православное: всмотрелся пристально вождь великий в лица курносые, лупоглазые, добродушно детские, вовсе не сурово воинственные , а все больше ярославские, владимирские, тверские да тульские, свои русские. Богатыри! С нами Бог, вперед!
И перешли Альпы, пропасти на удивление всему миpy чудо-богатыри лупоглазые, курносые Иваны, Сени и Петры. Шатайте, колебайте вы основы государственные, выдумывайте машины летательные, снаряды смертельные, телеграфы воздушные, а без чудо-богатырей вам не обойтись, потому что с нами Бог!
А где Он, там и правда, сила несокрушимая, и куда встанет курносый чудо-богатырь, там победа правая, честная, могучая!
Вот он, этот чудо-богатырь земли русской, у костра — раненый, сломанный. Не о том он печалится, что больно костям его поломанным, а о том, что оплошал перед зверем лютым, дал себя подмять; перед дядей-богатырем с георгиевскими крестами совестно, как бы трусом не признал. Вот его печаль, тоска.
— Полно, Сеня! Постный этого никогда не подумает и думать не смеет: с кем грех да беда не бывают! — утешал я горюющего Семена.
Вернулся Постный с мужиками и лошадью. Бережно посадили мы раненого Сеню верхом на лошадь. Продели связанные лапы зверя, понесли. Взял Иван Постный убитого Шарика на руки, и тихонько тронулись мы в обратный путь.
Семен вскорости поправился, и дядя Иван Постный трусом его не считал. Шарика же зарыли рядом со сторожкой в огороде. Прощай, верный товарищ и спутник наш Шарик! Спасибо за службу! Часто, часто мы тебя будем вспоминать и долго не забудем.
Комментарии (0)