Средневековый человек, живя в окружении дикой природы, был все-таки мало знаком с ней. Крестьянин не покидал свою деревню, горожанин – город на протяжении всей своей жизни. Лишь пилигримы-католики странствовали от монастыря к монастырю, от селения к селению. В Германии до 1848 г. охота была строжайше запрещена простолюдинам. Защита крестьянских наделов от набегов хищников, налета чрезмерно расплодившихся птиц была обязанностью и привилегией дворян и корпуса стрелков-егерей. Представители же третьего сословия, занятые добыванием хлеба насущного, лишь изредка выходили за пределы своего очень тесного мирка.
Самодеятельность крестьян в защите посевов от диких зверей не только не приветствовалась, но считалась преступной и преследовалась по закону. Георг Фридрих Ребманн, описывавший восточно-германские земли накануне Великой французской революции, был потрясен, узнав из газет, что в окрестностях Дрездена крестьянин вынужден был ночью в непроглядной тьме бегать по своему полю, гремя и постукивая, чтобы отпугнуть оленей, неведомо откуда наводнивших поля. Крестьянин был арестован (1790).
По словам писателя, наплыв дичи – верный признак надвигающихся крестьянских беспорядков: боязнь нападения вынуждала аристократов отказываться от “инспекции” лесных владений. Впрочем, в XVII-XVIII вв. знать все реже покидала свои вполне удобные и часто специально обустроенные для охоты и иных развлечений парки, предоставляя контроль за численностью дичи в лесах егерям.
По всей Европе средневековья господа регулярно объезжали свои земли, следя за тем, чтобы число дичи не превысило обычное для них. Маркграфы, курфюрсты, князья и герцоги в многочисленных германских владениях держали при себе особый штат вольных охотников-профессионалов. Те не только сопровождали господ в их охотах, но и отлавливали и отстреливали по особому повелению егермейстеров зверя и птицу. Когда число дикого зверя было относительно невелико, желающие (обычно долго состоявшие в обучении у профессиональных охотников) могли получить мандат на отстрел и ловлю за подписью самого курфюрста.
В путевых заметках, описывающих в том числе и окрестности Дрездена (тогдашней резиденции саксонского курфюрста), Г.Ф.Ребманн писал в 1795 г.: “Единственные наклонности, любовно лелеемые курфюрстами, – охота и музыка”. Последняя, как считалось, была доведена до совершенства при их дворе. Но и охота была в тогдашней Саксонии на высоте. Отличалась она от охот в прочих европейских странах того времени, главным образом, своей педантичной регулярностью и аккуратностью и отчасти сохранением элемента неискусственности в самой охоте.
Двор курфюрста, по словам автора, “работал как часы”. Все действия курфюрста были регламентированы правилами этикета, ведь внезапный приплод диких животных был необычайно опасен для крестьянских полей. У знати, пережившей в XVI веке не одно народное волнение, была на этот счет своя особая примета: количество дичи перед всяким крестьянским восстанием увеличивается. Отлаженная система личных инспекций курфюрста в лесах помогала не только предотвращать внезапные изменения экологического баланса, но и давала возможность следить за настроением среди крестьян. На нелады в системе управления указывает, по мнению Г.Ф.Ребманна, и внезапно возникающее в обществе излишнее почитание егерских команд и воинских подразделений: в отлаженном механизме абсолютистского правления на саксонский лад они должны были скромно делать свое дело, избегая внешних проявлений помпезности.
Но это был своего рода миф. Народная память хранила, к примеру, такое воспоминание об осушении необычайно глубокого колодца, строительство которого стоило многих сил и затрат: в 1651 году во время большой оленьей охоты, устроенной курфюрстом Иоганном Георгом I для ландграфа Гессенского, вода требовалась не только свите, весьма многочисленной, но и тысяче лошадей. Ежедневно вычерпывалось по 250 литров воды. Лишь спустя 26 дней колодец был осушен до дна, да и то ненадолго.
В миф был постепенно превращен и образ императора, герцога, курфюрста, маркграфа, князя как защитника населения не только от внешнего врага, но и от стихийных сил природы. Фр. Гофманн, писатель эпохи позднего романтизма (1836), приводил легенду о Фридрихе Барбароссе (XII в.), – Германском императоре, страстно любившем соколиную охоту. Будто бы и в начале XIX века ходили рассказы о том, как он лично опрашивал крестьян, много ли воронов летает над их полями. Символический подтекст этой истории был, видимо, забыт народным сознанием или затушеван писателем-романтиком. Зато таинственность, непонятность расспросов императора в его рассказе на первом плане. Не прочь Фридрих в разговоре с крестьянами посетовать: мол, тяжело охотиться, еще сто лет ему гонять воронов со своими соколами. Вспоминали и о том, как ему приходилось хоронить своих верных служилых птиц: воронье и крылатые хищники кружили над его башней, словно празднуя победу и насмехаясь над ним.
Многозначителен был и выбор дичи. Кабан был испокон веков, еще со времен Римской империи, символом противника вообще, особенно же врага, только и ждущего своего часа на границе; благородный олень присутствовал на гербах многих князей Священной Римской империи; медведь на черном фоне – известный символ Берлина. Грань между охотой и войной в рассказе о седой древности стиралась так же, как и грань между охотничьим ритуалом и этикой гостеприимства и нормой международных отношений и переговоров.
К XIX веку происходит забвение смысла охоты, очевидного прежде даже простым селянам. Им было информирование жителей подвластных территорий, действием, толкование которого было доступно лишь способным вникнуть в символику, знакомую в той или иной степени всем. Наблюдения за охотой со стороны были своего рода способом осведомиться о том, что происходит при дворе и что ждет Саксонию в будущем.
Накануне Великой французской революции в Дрездене публика собиралась около моста всякий раз, когда ожидался выезд курфюрста на охоту. Первые газеты пестрели сообщениями о том, когда, с кем, на кого и как он охотился. Смысл охоты был своего рода тайным знанием. Техникой ее должны были владеть и курфюрст, и егеря, но сокровенный, символический смысл их действий был доступен не всякому. Известной доли наблюдательности хватало, однако, любому праздношатающемуся горожанину, чтобы уловить не только закономерность в жизни двора, этикет при котором слыл самым строгим в Европе и необычайно жестким и суровым даже для Германии, но и почуять мелкие отклонения от него, тоже не лишенные глубокого смысла. Нельзя поэтому считать верным утверждение одного голландского историка, полагающего, что к XVII веку охота давно уже превратилась в увлекательный общеевропейский спорт.
Некий вид спорта или игру напоминает парфорсная охота, описанная на примере Англии и Голландии в одном из номеров “Природы и Охоты” за 1998 год. Она была известна и другим германским землям, практиковалась на свой лад, в том числе и в саксонских парках и владениях, искусственно приспособленных для отдыха и охотничьих игр. Однако саксонскому курфюрсту приходилось совершать выезды и в леса.
На территории древнего, славного еще со времен Римской империи, леса долго сохранялись островки по-настоящему дикой природы. Скалистая местность, горы, покрытые густой, иногда непролазной растительностью, в которых лишь изредка можно было натолкнуться на проложенную когда-то дорогу или тропинку, зато набрести на развалины башни или заброшенной крепости не составляло труда – таков был ландшафт этой местности. От Герцинского леса, увиденного римлянами в I в. н.э. и так и не покоренного ими, мало что осталось. Обжита его территория была в VI-VII веках, с VIII-IX она была разбита на многие феодальные владения, образуя вместе с тем своего рода пограничье между собственно германскими, славянскими и венгерскими землями.
Далеки от истины были, однако, заявления многих путешественников, например Георга Ребманна, писавшего в эпоху Великой французской революции, что в окрестностях Дрездена на каждой четверти мили можно встретить двух-трех кабанов, оленьи рога, пару сотен зайцев. В XIX веке подобная идиллия привлекала романтиков: считалось, что прежде леса полнились медведями, волками, шакалами, даже дикие кошки были нередки в тех краях. Так оно и было, возможно, когда-то, но именно в XVI-XVII веках произошло значительное обеднение животного мира лесов Саксонии и соседних с ней земель, и именно охота была тому виной.
В саксонских лесах уже нельзя было попасть в непролазную чащу: все делалось, чтобы охота была более безопасной, цивилизованной. Уже с XVI века для своего удобства аристократы повелевали сооружать охотничьи домики, где оставляли и необходимое снаряжение, и сами могли остановиться на какое-то время для отдыха. Такие строения описываются в путеводителях католических священников Карла Генриха Николаи (1801) и Вильгельма Либерехта Гетцингера (1804) как исторические памятники и достопримечательности родной земли. Новые времена, означавшие отступление дикой природы перед цивилизованным, организующим началом, породили спрос на сочинения, описывающие ее красоты, становившиеся доступными для безоружного человека. Радость от созерцания, а не от активного вторжения в нее – таков пафос этих произведений. Знаменитые охоты древности описываются писателями-романтиками первой трети XIX века исключительно с исторической точки зрения, как уходящий в прошлое реликт.
В XVI веке на местах особо удачных охот стали водружать своего рода мемориальные доски – памятные надписи. Это говорит о том, что уже тогда не так часто удавалось затравить лань, и тем более медведя. Лани и косули еще водились в лесах, а вот медведи – уже не встречались.
Отловленных некогда медведей содержали в зверинцах. Один из таких зверинцев находился в замке Хонштейн. Построенный на крутой, почти неприступной скале, замок был почти весь разрушен в 1620 году прямым ударом молнии. Стоя наверху, у самого края вершины, прямо на скалистой поверхности, которая так и не была вымощена брусчаткой, можно было видеть в глубине парк – искусственное обиталище медведей. В течение почти 150 лет их содержали для игрищ, за которыми любила наблюдать знать. Чтобы отловить, медведя подманивали к сооруженной немного выше уровня почвы ловушке, вход в которую закрывала стальная решетка, приводимая в движение колесным механизмом. Даже любимчик короля Августа – медведь, привезенный им из Польши и воспитывавшийся в его личных покоях – в конце концов очутился в этом зверинце: осерчав за что-то на хозяина, он напал на него. На помощь прибежал ловчий, охотившийся обычно на оленей с королем, но Август уже был ранен. Якобы сочтя поведение одного зверя как позорившее всех животных, король навсегда оставил удовольствие звериных игр. По его приказу медведи были перебиты стрелками в 1756 году.
Небезопасна была охота в те века. Карл Генрих Николаи описывает одинокий домик в горах, сооруженный для хранения охотничьего инвентаря (саксонские курфюрсты часто охотились в этих местах). Недалеко от него в скале было вырублено изображение охотника и волка. Говорили, что давным-давно егерь стрелял здесь в волка Раненый зверь бросился на стрелка. Охотник и животное погибли. Изображение служило памятником обоим погибшим: волки были организованно истреблены в середине XVII века в Тюрингии, точно так же как и медведи в 1756 году по приказу Августа III в Саксонкой Швейцарии. Лишь в очень морозные зимы забредали сюда одинокие стаи волков из Польши.
Далеко не обо всех саксонских маркграфах и курфюрстах специалисты отзываются как о страстных любителях охоты. Строгий ритуал порабощал курфюрста, означал и для всего двора огромную несвободу. Утренний и дневной выезды в парк и в леса верхом или в карете, стрельба по фазанам прямо у порога дворца занимали едва ли не большую часть времени при дворе. Счастлив был тот, кто любил охоту. Полупринудительная предписанная охота не могла считаться видом спорта.
К любителям охоты из династии Веттинов, правивших в Саксонии, причисляют обычно Морица (1521-1553, курфюрст с 1547 г.) и Августа (1526-1586, курфюрст с 1553 г.). Не только охотничий замок Морицбург и егерское подворье и цейхгауз в Дрездене напоминают о бурной строительной деятельности братьев, связанной с охотой. Август очень увлекался всеми отраслями сельскохозяйственных наук: агротехникой и виноделием, животноводством и садово-парковым искусством, лесоводством. Возможно, его интересы поддерживала жена – датская принцесса Анна. Достигнутое в его правление процветание саксонских земель, а также неумеренное питье, турниры и большие охоты прославили Августа помимо строительства.
“Зимний домик” – круглое каменное здание – стоял на вершине горы Большой Винтерберг. По словам К.Г.Николаи, он построен в память об удивительном событии. Тридцатидвухлетний курфюрст Август был здесь на охоте примерно в 1658 году, вернувшись с выборов императора Священной Римской империи. Народная память, сохранившая столь “точную” дату этой охоты, утверждает, что и сын Августа, Кристиан I, родившийся в 1660 г., присутствовал на ней. Безусловно, доля истины есть в том, что Август рисковал жизнью и был спасен лишь хладнокровием, быстротой реакции, остротою глаза и твердостью руки. Ему пришлось бороться не только с ловкостью и хитростью зверя, но и с неожиданной сменой ландшафта.
Для Августа загнали старого оленя. Охотники уже долго преследовали его, но все тщетно. Курфюрст шел за ними по следу спешившись, пытаясь взять оленя на прицел. Зверь прыгнул на вершину горы, которая была выше 500 элей (1 эль – от 55 до 80 см) и площадью 30 шагов. К ней прямо от скалы ведет узкая дорога, всего в один эль шириной. Поскольку олень уже теперь не мог бежать дальше, хотел отскочить назад и тогда бы столкнул курфюрста со скалы. Только скорый и меткий выстрел спас Августа. Он прозвучал мгновенно и оказался верным. Олень был низвергнут в пропасть счастливо спасенным курфюрстом.
И К.Г.Николаи, и В.Л.Гетцингер бывали на этом месте. По их словам, от одного взгляда в глубину пропасти пробирает дрожь. История охоты курфюрста Августа не неожиданна для истории королевских охот: читая, например, мемуары герцога Сен-Симона о дворе французского короля Людовика XIV, нет-нет да и наткнешься на описания поломанных придворными рук и ног. Риск присутствует и в обычной верховой езде. Но природа саксонской части бывшего Герцинского леса полна неожиданностей и контрастов: не только неровности ландшафта, каменистая почва, но и необычайный для нашей полосы контраст света и тени в ясный день, создаваемый резким светом яркого летнего солнца и увесистой кроной древних ветвей, затрудняют прицеливание стрелку.
Но не только зверя приходилось остерегаться на охоте. Курфюрст Мориц давал как-то блистательную охоту в честь эрцгерцога, будущего императора Максимилиана II. Тот заблудился и был вынужден заночевать в бедной лачуге. Хозяин хижины прельстился роскошными одеяниями эрцгерцога. Вовремя прибывшей свите удалось отбить эрцгерцога у преступника.
Охоты курфюрстов описываются часто, а о егерях, получивших мандаты на самостоятельный лов и отстрел зверя, прочтешь редко. О поиске пропитания как цели охоты не могло быть в их случае и речи. Об изобилии лис, отлавливаемых на меха, сообщает лишь автор описания природных и хозяйственных богатств Саксонии Натаниэль Готфрид Леске (1785). По его мнению, именно лисы – наиболее часто встречающийся зверь на этой территории. Аристократы-путешественники почему-то дружно умалчивают о лисицах, предпочитая не упоминать о них вовсе.
Перед молодым человеком, выходцем из свободной семьи, открывался выбор – изучить ремесло или пойти в егеря. Считалось, что обычный крестьянин не смог бы управиться с диким зверем, вышедшим почему-либо из леса. Он не только не должен был уметь обращаться с орудиями охоты, но и не владел самым необходимым инвентарем. Даже такой простой предмет, как охотничьи сети, вызывал у простолюдина благоговейный трепет и почитание. Многие предания связаны именно с этим, казалось бы, самым простым и доступным орудием охотника.
Два таких предания приведены в собрании Фр. Гофмана (1836). Одно из них напоминает чем-то античное повествование о Диане-охотнице, вечной девственнице, даже взглянуть на которую было чревато превращением в дикого оленя. Фантазия германцев, однако, совсем иначе истолковала извечный сюжет встречи юной девушки и полного сил охотника. Таков он в вольном переложении:
Удивительно было увидеть зимой на свободной площадке горы Россхейзер воздушную девушку, раскидывающую льняные узлы мокрой сети по только что выпавшему снегу. Но однажды всадник, следуя по дороге во Франкенхаузен, увидел именно такую картину и ничуть не удивился.
Он подошел вплотную к девушке, понаблюдал какое-то время за ее занятием и спросил, не позволит ли она ему взять с собой несколько узлов. “Конечно же, – ответила та ему, – берите, сколько хотите. Но скажите только, зачем они вам нужны?”
Всадник ответил, что вряд ли кто поверит ему, если он расскажет, что видел, как девушка посреди зимы сушит на снегу льняные узлы. Потому-то он и хотел взять их – в доказательство своих слов.
Получив узлы и простившись с девушкой, всадник продолжил свой путь.
Спускаясь с вершины, он заметил, что на месте, где он разговаривал с девушкой, не видно было ничего, кроме следов ее ног. Это показалось ему чудом, и он подумал о сказании о Россхейзере, в котором повествуется о девушке и ее отце, умерщвленных колдовскими чарами древней старухой, владевшей некогда горой и мечтавшей отомстить за разорение своего очага.
В деревне всадник рассказал о своем приключении. А так как никто не захотел поверить ему, показал льняные узелки. И оказалось, что те превратились в золотые шарики!
Чудеса при прядении сети случались, однако, не только со взрослыми.
Однажды сентябрьским утром детишки одной из деревень прибежали за орехами к горе. Радуясь и веселясь, подбираются дети, наконец, к руинам и видят совершенно неизвестную им лестницу. Они поднимаются по ней и оказываются в покоях, в которых необыкновенный свет струится сквозь разноцветные стекла. Ну как тут не подивиться! В комнате лежат небольшие связки льна и пряслице. Прихватив себе льна, дети поспешили вниз по лестнице. По дороге домой ребятишки бросали друг в друга лен, рассеивая его там и сям. Лишь один хранит свои связки – хочет отнести их матери. Придя домой, кладет связки на стол, и вдруг они становятся тяжелыми, словно свинцом налитыми. “О небо, да это золото”, – воскликнул отец.
Конечно, на следующий день деревенские мужчины и их жены побежали на гору искать лен. Но не нашли ничего, да и лестница исчезла, и от комнатки с разноцветными стеклами не осталось и следа.
Основной отраслью зарождавшейся в Саксонии промышленности было изготовление изделий из льна, и глубоким символизмом оказываются наполнены эти две истории, якобы уходящие своими корнями в глубь веков.
Комментарии (0)