Главнее главного

Медведи, они в России еще водятся. В Сибири их много, на Востоке Дальнем, на Камчатке. Еще на гербах городов встречаются и некоторых партий. Тот, кто с этими лохматыми друзьями близко дело имеет — научники, укротители цирковые, промысловики, — они точно знают, что медведь только с виду лапочка, а на самом деле этот зверь страшный и неуправляемый.

Таежные, правда, чаще от голодухи это делают — она для них есть основная мотивация на подлость и разбой. А вот наш брат двуногий часто не от голода вовсе, а во имя жирного куска своим же сородичам глотки рвет и жизни лишает. Особенно сейчас, когда страна по принципу «человек человеку — волк!» жить стала.

Но, благо, еще не совсем перевелись у нас люди, что ради жизни другого способны многим пожертвовать. Поступить так, как положено было на Руси поступать со стародавних времен, тем более в тайге.
Вон Валька Харигонов, Харигон в простонародье. Жив ли, нет? — многих лет ему! За шестьдесят уже, однако! И сейчас, небось, промышляет по тем местам, где губерния Иркутская с Забайкальем и Сахой — Якутией стыкуется.

Валька − якут, саха по-настоящему, — работящий и потому зажиточный. Не курит и не пьет, что случается редко. Кочует со своим оленьим стадом по тамошним малоснежным местам, а семья в Перевозе. Раньше по летним месяцамзавсегда геологам помогал, что современным правителям не нужны стали. Где какой груз небольшой доставить требовалось — вертолет не везде сядет, да и удовольствие дорогое — Валентин с оленями есть, где проводником сработать или мясом снабдить.

Случилось это уже в наше время, когда социализм развитой приказал долго жить, и демократия началась антинародная. Конец ноября на дворе был — морозы за тридцать, но снегу толком не навалило. Соболевал он тогда по речке Тортó, что в трехстах верстах от ближайшего жилья будет. В напарники себе взял бича Кешку — вроде сахаляр обличьем — отец якут либо эвенк, а маманя нючча — типа русской. А может, и не русская совсем — татарка иль хохлушка, кто их разберет? Да Кешка и сам толком не знал, кто его мать — пару раз всего видел, но совсем мальцом тогда был — потому не помнил, а кто отец, тем более узнать не пришлось. Сколь он себя помнил, все по детдомам, да интернатам болтался. В силу этого даже не сомневался, что мать сбичевалась напрочь, спилась и сгинула.

Вот так и жил — сам себе хозяин. По тем временам с геологами ходил да все на охоту бегал. Но как только демократия приспела, вся его геология разом закончилась, стал Кешка, как и равные ему, вынужденно в бича превращаться. Пить начал да приворовывать по мелочи. Иногда даже по помойкам шарил; что еще без работы делать? — жить-то надо. Да и жена выгнала его — стерпеть этого не смогла. Сколько их таких Кешек нынче по всей России мыкается…
Подобрал его Валька. Оруженосцем определил.

«Охоту знает, с оленями обходиться может, палатку поставить тоже. Дров напилить. Поесть сварить, все обиходить. Другая таежная работа ему известна — значит, подмогой будет, а то в поселке совсем пропадет», так Валентин рассуждал, хотя малость ошибся — не лежала у Кешки душа больше ни к чему. Видать, в ту самую стадию бичевской жизни вошел, когда все пофигу становится. Но жизнь выбора не оставила: взялся быть батраком — будь им. Что хозяин скажет, сделает. Валька с него многого и не требовал — слушается, и ладно...

Оленей они тогда с собой не взяли, а сами пешочком двинулись. Валька первым, с тозовкой старенькой в руках, что раз стрелит, а два осечется, а Кентий сзади, с кавалерийским карабином через плечо.
Собаки в поиске на предмет соболей тайгу шарят, а у хозяина уши на макушке округу прослушивают — полайки ждут. Но вместо полайки вдруг сзади Кешка заверещал. Да заорал так, что у Вальки шапка на голове поднялась со страху. Бросился он к напарнику — только деревья мелькают, глядь через кусты — опешил.

Медведь на Кешке сидит, рвет его, давит. Здоровущий! Человек под ним, что щенок пред матерым кобелем. «Что делать?!» Валентин сразу сообразил — из тозовки зверя стрелять это только одна смерть и ему, и Кешке. С первого выстрела не уложишь, медведь и тебя загрызет, и напарника кончит. Еще остается нож, но что с него толку?
А Кешка орет, на спине крутится, руками голову свою защищая — глаза со страху зажмурил, волосенки все кровью залиты. А медведь хватает Кешку клыками: за руки, за плечи, за голову. Лапами бьет, подбрасывает пред собой, как кот мышонка.

Опешил Валька: «Что делать?!» Вдруг заметил — у Кентия карабин с плеча сполз — приклад у ноги болтается. Нырнул прям под зверя — тот даже внимания не обратил — своим делом занят, ухватил левой рукой приклад, дернул и как пробка из-под медведя с карабином в руках выкатился. Клацнул затвором, проверяя патрон, и к медведю сзади. Уже приложился с намерением выстрелить, но вдруг осознал, что сейчас этой пулей и медведя, и Кешку заодно завалит. Сообразил — упал на колено и пулю зверю вдоль хребта, чтоб вмиг обездвижить. «Ба-ах!» — рявкнул карабин, крик человечий заглушив. И рухнул медведь. Давай Валентин бедного напарника из-под туши вытаскивать. Посадил на задницу, привалил к медведю.

Кешка порядком пострадал — лицо разорвано, но глаза вроде целы, огромная рана на голове, все руки и пальцы в хлам зубами медвежьими размолоты. «Что делать?!» — единственная мысль в Валькиной голове. Обнажил он потерпевшему все раны. Затем пришлось мочой все продезинфицировать.

«Перевязать надо!» Разоблачился Валентин, стал исподнюю рубаху на бинты рвать. Раны, как смог, забинтовал, давай медведя боком укладывать. Все лапы в кучу собрал и связал их веревочкой. А Кеху, который сознание к тому времени потерял, между лап устроил, дабы ему тепло было, пока он за оленями сбегает.

Только на двенадцатый день Валька Кешку до «жилухи» доставил, но довез живого. Намаялся — не приведи господи. По реке не проедешь — одни наледи. Палатку и все лишнее бросить пришлось и у нодьи ночи коротать. Из лекарств лишь моча да зола из костра. Живицу бы надо было, да где ее столь взять — зима на дворе. Кешка хоть и в теплом оленьем кукуле, но от потери крови мерзнет. То орет от боли, то из сознания вон, то в полной прострации находится — глаза лупит сквозь повязки на лице, но ничего не понимает, и еле слышно Дуську какую-то зовет, а жену вроде Нинкой звали и дочку по-другому. Может, первая любовь какая в детдоме была или собачья кличка? Правда, вот собаки помогли.

Когда раненого вечерами при свете костра перевязывал, ловил их внаглую, и заставлял гной на ранах вылизывать, и те, понимая, что добро человеку делают, потом сами подходили — не отказывались.
В общем, пропал для Вальки Харигона тот охотничий сезон — самое ценное время на спасение Кешки ушло. Ну, может, и жалел он себя, что и так на подсосе семья живет и еще хуже жить будет — столь надежд на тех недобытых соболей было! Может, и жена пилила, но на кону жизнь человека стояла, чьей бы она ни была — бича последнего или нормального мужика. Какая, в общем-то, разница? В том, что бичем стал, Кешкина вина малая. Не сотвори цари нынешние в стране катаклизма, жил бы себе человек и жил — детей, внуков растил. А тут, как в западне оказался, в которую две трети страны угодило. Особенно на «северах», где работы раньше было невпроворот, но теперь не стало, а выехать «на материк» — в кармане пусто...

Сознавал Валентин, что Кешка бросовый уже мужик — собака ценнее. Но другое знал — шкурой чувствовал, что не спаси он Кешку — не крах системы произойдет, а что-то большее, главнее главного, на чем жизнь человека зиждется, враз порушится. Что ты только слабину дай — не сделай так, как всегда в тайге и на Руси люди поступали, и пошло-поехало. Как в городах — упал человек — прохожие не оглянутся.
После Нового года собрал Харигон остатки соболей из той малости, что успел добыть, и пошел их сдавать. Плановых-то, лицензион­ных, еще до праздников охотоведу промхозовскому сбросил, за сущие копейки. Но теперь в поселок купец приехал, из тех самых, что сейчас на пушнине жируют.

Скупают ее за бесценок, но все равно дороже, чем в промхозе, а потом втридорога на аукционах продают. Вальяжный купец такой, ухмылистый, не цену себе знает, а свой карман. По которому и оценивает всех — потому большинство людей у него в презрении. Видно это со стороны. Но и другое видно, что дешевка мелкая, сам тайги не нюхал — ружьишком разве что балуется. В компании таких же, как сам. Где бьют они все, что шевелится. Да и не ружьишки у них теперича — карамультуки, что закачаешься. Тому же Вальке за их цену всей немалой семьей год жить, а то и два. Купцу прихлебаи уже все доложили — что здесь и как. И история с Валентином и Кешкой его ушей не минула.

Кинул небрежно охотник на стол своих соболей, как исстари водится, — тот их даже разглядывать не стал, лишь взгляд мимолетный бросил да руку на них сверху положил, вроде как «это мое теперь» сказать хочет.

— Ну, так, — говорит, — по три тыщи на круг хорошая цена?
И напряг вдруг такой, что скажи «нет», то от одного движения рукой полетят все эти соболя под ноги охотнику.
— Пошто по три всего? Однако я больше
хотел.
— Больше? — задумался и рожу скривил. — Ну да ладно. Больше так больше. Только для тебя и мужикам ни-ни. По три с-с-с… — прервался и вновь задумался. — Но пусть будет по три двести,— рукой махнул, — по три двести пятьдесят, — уточнил. — Больше, брат, дать не могу.

Прочувственно так сказал. А сам быстрым взглядом прямо в глаза. Момент истины для него негоциантской настал — согласится промышленник али нет?

Но как охотнику торговаться? Не всяк это может. У того, который способен по своей воле под разъяренного медведя нырнуть, психология иная, чем у того, кто только из-за угла по медведю пальнуть может.
Хочется Вальке сказать, что на три пятьсот рассчитывал, а теперь припер его этот коммерсант к стене, как на расстрел поставил. Скажи «мало» — махнет сейчас рукой, и все твои соболя под ноги — собирай их потом, унижайся-кланяйся. Куда он их потом денет? Другой комерс не приедет — у них вся Сибирь про меж себя поделена.
И взлетает рука у охотника и тут же вниз падает:
— А-а-а! Хрен с ним! Давай! — и вроде облегчение у него на душе, но и смутная обида тоже. Но на кого только? На себя самого? На купца? Или…

Чувствует мужик, что его обманули, что мог купец и по три тыщи с полтиной дать — не разорился бы. И успокаивает он себя: «Руки-ноги есть и собачки прелесть. Еще добудем — чего там? Нехай он подавится теми рублями недоданными!» И кажется ему в этот момент, невежде в делах торговых: «Ну что там эти триста рублей? Ну что? Ерунда, в общем! Купцу тоже жить надо!»
Но невдомек промысловику нашему, каких величин обман достиг. Невдомек, что иных его соболей не за четыре тыщи рубликов продадут, а за тысячи в зеленых бумажках, что в десятки раз дороже будет. Невдомек, что и у купца этого где-то там — за границей, все уже для жизни имеется: дома-квартиры, дети ученье с чужими нравами осваивают и счет немалый в банке.

Сколоченный за счет таких Валек, Кешек, Серег и Иванычей. Которые концы с концами еле сводят, жилы рвут, тайгу обживая, рискуют жизнью собственной, а иногда ее теряют. И невдомек Харигону, что купцу этому страна Россия не нужна вовсе — наплевать на нее, он здесь лишь деньги зарабатывает.

И что государство родное теперь — враг главный. Что одной рукой дает, а другой отбирает. Избрав для себя основным стилем руководства раздачу подачек, дабы хвалиться потом ими. Не понимая, как будто, что любая подачка развращает народ, рвет единение нации и его сознание на части. Когда не понятно, какие заслуги работника силовых структур оцениваются куда как выше, чем заслуги учителя, что его воспитал, или врача, каковой его лечит. Когда одной старухе опосля пожара дарят шикарный по местным понятиям дом, а сотни тысяч других старух остаются в своих халупах. И все из-за того, что правителям лесá наши давно стали без надобности и зверье, что в них водится, тоже — охранить от пожара и от бракоша их некому.

Когда у идущего на смену поколения нарушены все жизненные приоритеты, где стать чиновником, не производящим ничего, куда престижнее, чем стать инженером, строителем или фермером. Когда раздача подачек в виде того мизера, что предлагает сегодня правительство для начала собственного бизнеса, не есть панацея для возрождения среднего класса в стране, а одна лишь насмешка и разбазаривание бюджетных средств.

И все еще невдомек Валентину Харигонову и тысячам таких же, как он, промысловикам, что правители сделали все, чтобы похоронить некогда «валютный цех страны» в угоду отдельно жирующим личностям. Отвадив от исконного ремесла многие тысячи промысловиков, которые когда-то кормили свои семьи, а нынче стали Акимами и Кешками.

— Ну давай, так давай, — наш купец с улыбкой на лице проговорил. (Вот и обработал лоха!)
И одним-единственным движением руки всех соболей — в ящик огромный, почти до краев драгоценным мехом заполненный. Принялся деньги считать. Не раз пересчитал и только потом Валентину отдал.
— Пересчитай, — с серьезным видом сказал. Но тот этого делать не стал — школа не та, привык людям верить. Так всей пачкой в карман и сунул. Хотел уже идти, да купец остановил:
— Спросить хочу. Можно?
И видно, что хочется купцу от Вальки что-то узнать — для себя понять непонятное.
— Но-о, спрашивай.
— Прямо под медведя, говорят, прыгнул?
— Но.
— Вез, говорят, две недели его?
— Но.
— Он же бич? Да?
— Но.
— Зачем вез-то? — недоуменная улыбка до ушей, — он же бич! Без роду без племени! Да зачем он тебе нужен был? Ты бы за это время сколько соболей задавил? А? Ну, брат, ты даешь! — хлопнул ладонью по столу. — Прикопал бы там — все равно ведь сдохнет! Ну, брат, ты даешь!
Валька молча выслушал все это, пожал плечами, встал и сделал шаг к двери.
— Постой! — купец открыл свой стол, пошарил в нем рукой, вынул новую хрустящую красно-белую бумажку и протянул перед собой: — На тебе еще.

А Валентину не хотелось эту бумажку брать, совсем не хотелось, но ноги сами, не повинуясь разуму, сделали шаг ей навстречу, а рука сама потянулась вперед и ее взяла.

В зимовье их было трое: Анатолий Дмитриевич, бывший вертолетный пилот, а теперь пенсионер и промысловый охотник, который для близких друзей был Толик, Толян иль мсье Анатоль, а для остальных просто Митрич, и два его гостя — горожанина, что могли себе позволить прилететь сюда из столиц.

В намерении на жизнь таежную краем глаза глянуть и по возможности по паре соболей женам на шапки добыть. Уже неделю они бегали по лесам за собаками, но сегодня решили отдохнуть — в тайгу не пошли и дневку устроили. Баню истопили, плов в здоровенном казане сотворили, где мяса в два раза больше, чем риса было, и еще бутылочка — две вместе с долгими разговорами их после бани ожидали. Радио потихоньку поигрывало, охотники лежали на своих нарах в ожидании бани и переговаривались, когда снаружи зимовья послышалось собачье «уррр! уррр! уррр!». Каждое последующее урканье тоном заметно нарастало. Михалыча словно взрывом подбросило с нар, и он, лишь сунув ноги в тапки, с криками «Байка-ал, нельзя-а-а! Байка-ал, гад, фу-у!», как пуля вылетел из зимовья, успев поймать за шкирку крупную белую лайку. Что уже свирепо ринулась в бой на пару чужих собак, которые стояли поодаль.

Оценив обстановку, Митрич, удерживая правой рукой за загривок пляшущего на задних ногах рычащего Байкала, левой быстро сдернул с гвоздя поводок с ошейником, собрал его в ладони и, подхватив ею же кобеля за шкуру, с силой забросил и собаку, и ошейник в открытую дверь. Успев тоном приказа крикнуть: «За нары привяжите!», прежде чем дверь закрыл.

Теперь загудели сучки, начали тонко гавкать на лес, не обращая внимания на чужих собак, хотя Анатолий и без них уже понял, что сейчас появится кто-то еще... Вот среди деревьев что-то замелькало, потом образовалось красное пятно, на фоне которого проявились сначала подергивающиеся рога, а потом уже оленья голова. На переднем олене сидел человек, а второй бык был привязан сзади. Седока Митрич узнал сразу. Одет он был в парку, изрядно поношенную и сшитую из красного в крупную клетку шерстяного одеяла.

В солдатского сукна штанах и видавшем виды треухе на голове, с тозовкой через плечо, это был Валька Харигон. Невысокий, плотный, с копной жестких и, как смоль, черных волос на голове. С плосковатым бронзовым лицом.
Проворно соскочив поодаль с оленя, чтоб не нервировать собак, и привязав его там, он бойко, переваливаясь с ноги на ногу, пошел к Митричу. Обветренное лицо его светилось радостью, выказывая прорехи в зубах:

— Сдарова тебе Толя. Сдарова.
— Здравствуй, Валентин, — хозяин протянул вперед обе ладони, поймал ими цепкие руки гостя и долго тряс их, а потом, освободившись от рукопожатия, обнял якута, — молодец, что приехал. Пошли чай пить.
Они вместе направились к зимовью, когда Валька грустным тоном произнес:
— Хотел тебе глухаря подарить…
— И где глухарь? — отозвался Митрич.
— Промахнулся, — совершенно откровенно, с печальной улыбкой на устах поведал гость.

Митричу хотелось рассмеяться. В этом «промахнулся» был весь Валька. Это была не наивность и не простота. А открытость, когда душа нараспашку — бери меня всего, не пожалеешь.
Анатолий представил, как Харигон целится в глухаря, уже предвкушая момент, как он эту птицу ему подарит, как пуля шлепает по петуху, и вдруг ощущает то же самое огромное разочарование, что и его друг, когда глухарь не падает, а летит.

— Не переживай! Не наш был — соболя съедят.
— Съедя-ат, — протянул гость.

В зимовье Валентин перезнакомился с дальними гостями, но раздеваться не стал. Стянул с себя только шапку, обнажив при этом свалявшиеся волосы, и по помещению потянуло запахом чужого пота.
Анатолий заметил, как сразу закрутили носами оба дальних гостя, и, испытывая некоторое неудобство перед ними за приятеля, сразу предложил:
— У нас баня готова. Давай раздевайся и иди мойся — потом поговорим.
Но реакция гостя была непредвиденной:
— Да ты тсе, Толя, однако? С ума сосол? Кака еще баня? Мне в бане мыца никак нелься. Саболею я. Воспаление легких саработаю. Мы в тайге никода не моемся. Домой приеду — там помоюсь.

Гости недоуменно смотрели на Харигона.
Потом они все вместе пили чай, обсуждая охотничьи дела и все предлагая Валентину поесть плова, но тот отказывался. И, видимо, в надежде перевести разговор на другое, вдруг предложил:
— Хотите фотографии покажу?

И не получив еще ответа, вытащил солидный пакет. На фото в основном была Валькина семья, таборы с кострами, олени, собаки. Все, конечно, только вид делали, что внимательно фотографии разглядывают, но их хозяин, тыкая заскорузлым пальцем в каждую, стремился как можно полнее осветить все то, что на ней запечатлено.

 

Потом он ел плов, что просто заставил его сделать Анатолий. Видно было, что ел с удовольствием — на лбу выступил пот. Съев всю чашку и запив плов чаем, охнул, откинулся на нарах к стене и, блаженно улыбаясь, произнес:
— Это надо же! Как, оказывается, можно вкусно приготовить мясо.

Уже вечером, после того как Валька давно уехал на свой табор, после бани и после застолья, когда блаженство разливалось по телам и душам, Митрич спросил:
— Ну и как вам абориген?
Гости, словно сговарясь, тут же перекинулись между собою взглядами, и один из них, посмеиваясь, ответил:
— От бани отказался. Зверек какой-то….

Вмиг все блаженство у Анатолия испарилось в никуда, на скулах обозначились желваки, и он трезвым, жестким взглядом прошелся по глазам приезжих. Заметив перемену в хозяине, оба гостя вдруг поняли, что ляпнули не то, и в один голос стали оправдываться:
— Да мы это… Извини, Митрич! Мы не то хотели сказать. Мы это… что живет, как зверь — не моется.

А охотнику хотелось спросить их, а они-то люди? Еще посмотреть надо, а Валька — ЧЕЛОВЕК.

Кешка через год, как из больницы выписался, замерз по пьяни. То ли из одной бичхаты в другую шел, может, еще куда, но только в мороз упал в сугроб, уснул и больше не проснулся.