На речке Сороке

Много разных встреч подарила мне охота. Помогла научиться разбираться в людях, понимать их. Какие-то истории забылись, выскользнув из памяти, а какие-то крепко-накрепко врезались в нее. Например, как эта весенняя встреча.

Весна в тот год запаздывала. Посыпала снеговыми дождями, играла холодными ветрами, душила пробуждающуюся природу крепкими ночными заморозками. Поутру снег настился. Каждый шаг по лесу был за версту слышен. Даже к Вербному воскресенью молчала цветом верба — недобрый знак, весь год насмарку, поговаривали в деревне.
Но хотя и стоял холод, а весна все одно — день ото дня подтягивалась. Ночью мороз, а утром, когда выглядывало солнце, просыпался в птичьем пении лес.
К полудню накрывала дали легкая сизая дымка, и воздух дрожал от солнечного тепла, и нежно-фиолетовыми казались кроны берез. Сорочье таскало в клювах хворост, подправляя старые и выстраивая новые гнезда. Суетились воробьи, купаясь в лужах талого снега.
Холода крепко попридержали вальд­шнепиные тяги. Я упористо ходил каждый вечер на поляны, что теперь тянулись по мелколесью у речки Сороки, где некогда были раздольные сенокосные луга. И почти всегда возвращался домой порожний, вешал непригодившийся ягдташ на вешалку, убирая ружье до следующей вечерки. Удача не шла мне в руки.
В тот день охотничьего сезона я вновь пришел к Сороке, чтобы уже проститься с ней до будущей весны. Неторопливо по кладям перешел речку Щуровку и, обходя малинник, спустился с бугра вниз. С самого раннего утра до полудня шел дождь, и все вокруг было вымочено им до нитки. С голых ветвей наземь сыпались капли, и оттого окружающий лес словно всхлипывал и стонал, и было как-то по-особому зябко и промозгло...
На вершине высокой ольхи одиноко пел черный дрозд. Над поляной, стремительно цвиркая в полете, промчался кем-то стронутый с болотной мочажины кулик-перевозчик. Воздух стыл, и к ночи обещался легкий заморозок. В ельнике, в котором кое-где еще белели островки «измятого» весной снега, пересвистывались рябчики. Я бы так незаметно и прошел эту небольшую полянку, если бы не фигура охотника у большой, одиноко растущей ольхи.
Меня заприметили намного раньше — выдали плотные кусты коряжника, через которые я начал продираться, как только выбрался к Сороке и стал огибать ручеек-протоку. Под моими сапогами шуршала прошлогодняя, примятая снегом иссохшая трава.
Незнакомцем оказалась женщина. Мое появление тут нисколько не удивило ее. А чего удивляться-то, впрочем! Сразу было видно, что охотник. А вот она зачем тут? Что привело ее сюда на берега заброшенной речки Сороки, на эти зарастающие лесным сором поляны? Я никогда прежде ее не встречал, хотя и хожу на это тяговое место каждую весну не один десяток лет.
— Не удивляйтесь, я тоже охотница! — встретила меня восклицанием незнакомка, понимая мое удивление и, по-видимому, стараясь опередить меня в вопросе.
— А ружье? — выпалил я.
— Я душой охотница, — вновь промолвила она и, разрешая мне присесть рядом на иссох­ший березовый кряж, слегка подвинулась.
На вид ей было чуть больше сорока. Небольшого росточка, с черными, как смоль, глазами. Одета по-лесному — в поношенной теплушке, брюках цвета хаки да в полусапожках.
Я с нескрываемым удивлением разглядывал незнакомку. И нет, видимо, у нее страха перед лесом и наступающей ночью — ведь возвращаться-то придется в полной темноте. Да и от деревни — версты четыре будет.
— Небось думаете, как я тут оказалась?
Я кивнул головой.
— Хорошо я эти места знаю. Вон там по речке, чуть левее, большие омута будут — с них частенько селезней поднимаешь, а вон там, ближе к большой излучине реки Щуровки, старые барсучьи норы. А вы давненько сюда приходите? — обратилась она ко мне.
— Каждую весну. Лучше здешних вальдшнепиных полянок во всей округе нет, — заметил я.
Ранний майский жук, грузно поднявшись с земли и наткнувшись на ольховую ветку, словно оторвавшийся желудь рухнул вниз, затерявшись в серости прошлогодней травы.
Мое внимание отвлекла малиновка, что перепархивала в изломанном лосями кусту корьяжника и почему-то никак не хотела с него слетать. Она то слетала в самую гущу нижних ветвей, то вновь выпархивала наверх, суетилась, зорко
и настороженно посматривая в нашу сторону, словно стараясь разобраться в том, кто мы такие и зачем тут оказались в столь поздний час. В глубине леса хрипло заворковал вяхирь, и прямо над нашими головами, пересвистываясь, пронеслась стайка чирков. Какое-то время мы вновь сидели молча, словно боясь своим разговором нарушить спокойствие апрельского вечера, думая каждый о своем.
— Валешень, — нараспев, мягко произнесла женщина, смотря по-прежнему в глубину лесной вырубки. — Он никогда не называл их полностью, а всегда вот так, ласково, с какой-то загадочностью в слове, перемешанной с искренним любопытством и трогательностью к этой птице. Ведь, правда, интересная птица? — обратилась она ко мне за ответом.
Я понял, что «им» она называет какого-то близкого ей человека. Но почему его нет рядом с ней? Вопрос личный, и просто так его не задашь.
Над речкой, что была чуть в стороне от нас, над самыми верхушками кряжистой ольхи протянул первый вальдшнеп.
— Что же вы сидите? Тяга началась, — словно очнувшись от глубокой думы, выпалила она. — Сейчас вернется. Пройдет над ближнем берегом. Ступайте!
Я в какое-то мгновение подумал, что не отправься я сейчас же на то место, где только что протянул вальдшнеп, она сама ринется туда.
Поздний вечер спешно переходил в ночь. Смолкли певчие птицы. За Щуровкой в ельнике ухала неясыть и стонала какая-то неведомая мне ночная птица. Огромная луна выбралась над самыми маковками вершин ночного леса.
— Знаете, тогда был точно такой же вечер. С прохладцей, тихий, и луна была вот такая же, огромная, яркая, с морозным ободком... Я и о тяге впервые услышала от него, от мужа. Ярым вальдшнепятником был! В первую нашу с ним совместную весну он взял меня на вечерку. Я еще тогда противилась, на какую еще такую тягу ты меня тащишь? Он меня тогда почти силком привел. Как раз вон там и стояли мы, — и она показала рукой в ту сторону, где рос уже молодой березовый мелятник, — местечко-то было тогда чистое. Вальдшнепы как раз тянули над самой Сорокой, а затем, подворачивая на сторону, проходили над руслом Щуровки.
Незнакомка засмеялась.
— Я тогда частенько вальдшнепихой была, и моей задачей было шапку подкидывать, подманивая пролетающего кулика. Получалось. Муж хвалил. Сперва, правда, опаздывала немного, а потом ничего, приноровилась. Вальдшнеп при хорошем броске шапки-ушанки тянул прямо на меня.
На какое-то мгновение она замолкала, пристально всматриваясь в густоту надвигающихся сумерек. Пропустив за разговорами пару долгоносиков краем поляны, я так и не встал под тягу. Централка так и осталась незаряженной и тихо стояла за моей спиной, прислоненная к ольхе.
— А вы знаете, вальдшнеп — необычная птица. Словно не от мира сего. Скрытен. Загадочен. И глаза у него какие-то особенные, человеческие, смотришь в них и словно растворяешься во взгляде. Да и в тяге своя загадка! Тянуть начинают, словно женихи на вечернюю гулянку выходят. Не правда ли? — От этих своих слов она смущенно улыбнулась.
Над лесом прохоркал невидимый вальдшнеп и резко смолк.
— Наверное, самочку заприметил и сел, — пояснила она. — Смотришь на тянущего валешеня — словно огромный ночной бражник порхает. Бывало, возьмет меня на тягу, посадит рядом на стульчик-складень, а сам рядом стоит. Смотрела я на мужа, на то, как он ожидал тяги, и всегда ему завидовала. Завидовала его страсти. Четыре года назад погиб он в автомобильной катастрофе. Судили потом того, кто сбил, да что толку, к жизни-то моего Сашку уже не вернешь. — Она замолчала, тяжело вздохнув. А потом добавила: — Вот и прихожу сюда каждый апрель. Приеду к родителям, а сама на вечерку сюда, словно к нему бегу, словно ждет он меня тут.
Воздух резанул свистом промчавшейся чирочьей стайки. Сумерки налегли, и ночная темень накрыла лес.
— Вот и ночь наступила, — произнесла незнакомка. — И нам пора к дому ближе.
В ручье закопошилась ондатра. Заслышав наше приближение, она замолчала, а затем ушла под воду. Вдалеке шумела перекатами старая бобровая плотина, ухала сова и, тревожно застрекотав, слетел с ели потревоженный нами черный дрозд. Мы перешли речку по огромной ольхашине. С полчаса прошагав лесной тропкой и освещая себе путь фонариком, вышли в край поля, на той стороне которого мерцали яркие огоньки уличных фонарей.
— Прощайте. До следующей весны, — обратилась ко мне моя попутчица. А спустя минуты по полю в кромешной темноте слышались удаляющиеся шаги да мелькал лучик ее фонарика.
Немного постояв, побрел и я ближе к дому, выправляя свой путь на старую лесную дорогу. Весь путь до дома я думал об этой встрече. Надо же, даже имени незнакомки не спросил. Словно и не было ее со мной в этот тяговый вечер.
А все же, как же нужно любить человека, чтобы вот так, храня память о нем, каждую весну приходить на то место, где были счастливы вместе. Прийти и, зная, что ты тут одна, просто-напросто, под хорканье и цыканье вальдшнепов, скоротать вечерку и возвратиться домой, словно со свидания. С дорогой сердцу встречи…