Интимное время

Я стоял в камышах и наблюдал в бинокль за мужиком, стрелявшим из убогого шалаша лысух. Середина болота была ещё покрыта ноздреватым, непрочным льдом, и лысухи держались по закраинам. Птиц было много – мужик редко бил впустую.

Огромное пространство разработанных торфяных болот, разбитое глубокими канавами на отдельные поля-карты, заполненное теперь водой, для весенних охот было непривлекательно. Пролёт шёл вяло, всё больше стороной: по лесным речкам, что в пору половодья расходились широкими разливами по заволжским лесам. Только охоту этой весной там не открыли, и я поехал на торф.

Люблю весеннюю охоту с подсадной уткой, охочусь всегда один, считаю, что это интимное время создано не для шумных компаний с бестолковой пустой стрельбой. В раздольных заволжских краях стоит у меня на маленькой, всегда заливаемой полой водой поляне добротный шалаш, крепкий и непродуваемый. У шалаша растет старая ольха, на которой каждую весну выводит свои хрустальные трели дрозд.

Я искренне уверен, что каждый год это одна и та же птица. Дрозд прилетает перед закатом, чётко рисуя свой силуэт в сплетении ольховых ветвей. Когда совсем темнеет, я долго не ухожу, слушаю, как в старом ельнике кричит неясыть, вокруг то ли журчит вода, то ли «булькают» лягушки, дрожат на воде огни, отражённые от окон стоящей за лугами деревни. Там лают собаки, вода приносит звуки отчётливо и ясно. Домой возвращаюсь лесом, и всегда немного жутко. Потом пью чай на крыльце, а над садом тянут вальдшнепы.

А здесь я лишь осенью стреляю лысух. В непроходимые дебри тростника уходят неширокие, едва протиснешься на лодке, канавы-протоки. По ним только и можно забраться в самые дичные места. В канавах живут тёмные, почти чёрные щуки, жадно хватающие блесну. На зорях я заламываю над лодкой тростник и терпеливо жду. Сильный туман садится мелким бисером на упругие борта резиновой лодки.

Осенние лысухи не так уж просты: они хоть и возятся совсем рядом, но на чистое выплывают редко и осторожно, выставляя из стены камыша свои черные головы с бляхами на лбу, осматриваясь, быстро-быстро пересекая канаву. Всего каких-то полтора метра, и надо успеть выстрелить. Если за зорю я беру двух – уже хорошо.

Теперь всё это было подо льдом, на котором орали до одури надоевшие мне чайки. По голому берегу ветер гонял сухие перезимовавшие листья, шевелил прошлогоднюю полынь, которая в иных местах непролазно заполонила крайние к лесу сухие карты. Вдоль канав, на бровках торчали сохнувшие берёзки. Здесь не было многокилометровых разливов, шума бегущей воды, её свежего огуречно-рыбного запаха. Не было тихих, залитых неглубокой водой лесных поля, где днём прячутся тяжёлые кряковые селезни. Всего того не было, что и есть для меня весна.

Когда я добирался сюда, угодил на своей «Ниве» в пашню. Я пытался вызволить машину сам: поддомкрачивал, подкладывал под колёса нарубленные кусты, на краю поля свалил берёзку, нарубил из неё чурок, подкладывал их. Но машина всё уходила и уходила в перепаханную землю, пока не ушла по самые пороги, так что и домкрат некуда стало подставить.

Тогда я пошёл в ближайшую деревню за трактором. Деревня была маленькая и пустынная, трактор стоял во дворе большого, неухоженного дома, и на мой стук никто не открыл. Хозяина я нашёл на дворе, с треском сдиравшего чешую со свежепойманных щук.

- Вытащим, - заверил он и сообщил, – В сетку попали, с икрой обе.

Но трактор в поле тоже увяз. Когда сумели его вызволить, стало совсем темно. Тракторист поехал в деревню, а я остался ночевать в беспомощной машине.

Утром подморозило, выступившая в колее вода схватилась тонким льдом. Вокруг висела лёгкая дымка, отовсюду доносилось тетеревиное бормотание, и где-то в поле кричали журавли. Вставало огромное, неслепившее глаза солнце.

Большой дом был не заперт, тракторист лежал на диване, отвернувшись лицом к стене и никак на меня не реагируя, пока я ни выложил на стол, придавив банкой с сахаром, две сторублёвые бумажки.

«Ниву» всё же выдрали из пашни, но оторвали бампер с куском облицовки – зацепить больше было не за что. Я налил трактористу водки, вставил бампер на место, кое-как укрепил, мрачный приехал на болото. Долго ходил вокруг машины, курил.

С другой стороны, из-под залитого водой мёртвого березняка стреляли часто и всё больше дуплетом. Я взял бинокль, пошёл посмотреть. Не переношу хапуг в охоте, хотел было подойти к мужику, разругаться. Только вот, что бы я сказал ему? «Ай-яй-яй, как нехорошо», - сказал бы.

Но уж если тот до сих пор не понял, что нехорошо, так и не поймёт. А вот послать подальше вполне может, чтоб не мешал. И некуда не денешься – пойдёшь. Кто я – инспектор, егерь? Так, придурок городской. Не стал я подходить к мужику, постоял и тихо ушёл.

На успешную охоту надеялся мало. Дед из Селищ, у которого я взял подсадную утку, отохотился ещё до открытия, и утка неслась. Дед пальцем проверил, есть ли в утке яйцо и, не найдя, сказал:

- Сегодня кричать будет.

Звали деда Петром. Был он знатным охотником, уважаемым по всему этому торфяному краю. Правда, теперь всё больше у костра сидел, любил поговорить с молодыми. Слушать его можно было всю ночь, а по утру дед же сонных и расталкивал.

- Вставайте, вставайте, - поднявшись раньше всех, говорил он, раздувая неостывшие ещё угли. – Стреляют уж на болоте.

Иногда поругивался:

- Охотнички хреновы, - это когда совсем невмоготу было подниматься.

Селезней дед стрелял каждую весну. За огородами, в поле у лужи стоял его шалаш, хорошо видный с дедова крыльца. Шалаш у деде был низенький, маленький, но если селезни летели, дед просиживал в нём всю ночь, стреляя не хуже чем днём.

У меня шалаш другой: просторный, чтобы удобно сидеть, положить рядом, под руку патроны, термос с чаем, чтобы свободно двигаться, не боясь сотрясти всю конструкцию. Бойницы я тоже всегда делаю большие и обзорные, лишь тщательно закрываю низ шалаша и заднюю стенку. Сверху растягиваю армейскую маскировочную сеть.

Этой сетью был покрыт пастуший шалаш, что стоял в лугах, где я стрелял коростелей из-под соседского спаниеля; сосед пил, и собака со мной здорово сдружилась. Шалаш был явно брошен, но я всё не решался снять с него сеть. Казалось, что как только начну это делать, вылезет из кустов небритый мужик и скажет:

- А куды это ты её?! Своровать хочешь?

Лишь в конце октября, когда пошли долгие холодные дожди, я, так и не встретив никакого мужика, принёс сеть домой. Она оказалась очень удобной. Надо было только смастерить каркас, накрыть, накидать поверх сухой травы, понизу закрыть еловыми лапами.

Ослепительно-солнечным мартовским днём я приехал сюда, как только прояснилось с открытием охоты. Звенели синицы, и с брызговиков «Нивы» пластами отваливался налипший по дороге снег. Шалаш ставил на бровке, что тянулась вдоль мелиоративной канавы. Понемногу матерясь, таскал с коренного берега лапник, набил в глубоком рыхлом снегу траншею, словно кабан.

Зато теперь спокойно пил чай и ждал вечера.

Было тепло и солнечно, немного ветрено, как редко в весеннюю охоту. Утка, выпущенная из садка, ходила на шнуре поодаль, щипала пробивающуюся молодую зелень. Но покой этот нарушили. Огромный джип подъехал к моей машине, будто со всего разгона в душу закатил. «Нива» стала вдруг маленькой и будто испуганной.

- Ну чё, мужик, утки летают?

Четверо приехали, хорошо, даже красиво экипированы, громко смеялись, громко разговаривали. Зачем-то расчехлили свои замечательные ружья. Распили бутылку водки и, видимо, расколотили её выстрелом. Я не видел, я специально ушел, чтобы не видеть. Я и себя почему-то почувствовал маленьким. А когда услышал, как завелась машина, взревел мотор, понял, что уезжают – стало легко.

Ещё и это было здесь – в сухую осень бывало подкатывали на жигулях прямо к болоту. А на открытие порой и машину некуда было приткнуть, и шум кругом, пальба, пьяный галдёж. Наезжало много случайно забредших в охоту людей, не имеющих о ней хоть каких-то смутных представлений, часто и утку от лысухи не отличающих. Всё это очень портило и охоту, и настроение.

Я уже несколько сезонов не ездил сюда на осеннее открытие, выбирался двумя-тремя неделями позднее, долго сжигал оставленный на берегу мусор.

Утку высадил по светлому. Перед шалашом невидная под водой канава. Через неё ещё до подъёма воды были налажены мостки из берёзовых жердей, берёзки только и росли здесь. Те, кто помнил, переходили по ним, нащупывая ногами под водой полусгнившие жерди. По картам же можно было ходить в болотных сапогах – глубина небольшая. Перейдя канаву, я и высадил подсадную; она принялась нырять, чистить, смазывать перо. Вода стекала с неё как с масленой.

Солнце опустилось за березняк и, чуть коснувшись горизонта, уловимо взглядом уходило за него. Сухие ветки совсем не закрывали солнечного диска. Ветер стих, никакого движения даже в камышах, болото, будто большая хорошая фотография. Где-то в глубине тростника монотонно гудела выпь. На чистом перед шалашом плавали две лысухи, совершенно чёрные, с набухшими весенними бляхами на лбах, качая в такт гребкам головами, сплывались вместе, расплывались снова.

Иногда одна сильно шлёпала по воде лапой. На подсадную не обращали внимания, склёвывали что-то с редких обломанных тростинок. Было до них всего каких-то пять метров - я чётко различал бусины их глаз. Утка бросила кормиться, скосилась на чёрных лысух. Вспомнились слова, давно прочитанные где-то: высшее в охоте - не убить, а суметь позволить жить дальше.

Лысухи уплыли, я положил ружьё рядом и откинулся на спину. Было слышно, как невесть откуда взявшийся комар тычется в развёрнутое голенище сапога. Чайки перестали орать, спокойно сидели на льду, некоторые поднимались, улетали куда-то. За такие минуты я охоту тоже люблю, и может быть даже больше, чем за минуты азарта.

Не хотелось двигаться, вспоминать оторванный бампер, злиться на мужика с другой стороны – тот всё стрелял и видно лысух набил порядочно. Небо ещё хранило солнечный отсвет, розовым отражалось в зеркале свободной ото льда воды возле шалаша. Подсадная замерла, стала, словно вырезанная из жести. Посерело вокруг, с болота потянуло сыростью, холодным запахом льда. В сухих камышах, что густой щёткой окружали лывину, сделалось совсем темно. Откуда-то наносило чуть уловимый запах дыма.

Вдруг справа по бровке шорох, будто бежала собака. Я и подумал – собака. Но, повернув голову на звук, замер. Лисица не добежала до шалаша нескольких шагов, остановилась, села. Крупная, начавшая линять, но ещё сохранившая остатки богатого зимнего воротника. Несколько раз она обернулась назад, словно ждала оттуда кого-то, потом встала, потопталась, подалась вперёд, но не завершила шага. Не опуская лапы, потянула носом. Неподвижная всё это время утка пошевелилась, пустив по воде чуть заметную волну. Этого было достаточно: я увидел, как вспыхнули-стрельнули лисьи глаза в подсадную.

- Так тебя растак! – громко сказал я.

Почему-то и теперь лиса туго соображала. Отскочив назад, снова упёрлась взглядом в стенку шалаша. Смотрела прямо в глаза, видимо, из всего переплетения ветвей только глаза и смогла она выделить.

Наконец метнулась с бровки, позади шалаша карта была сухая, оставив меня думать – то ли за подсадной приходила, то ли хоронилась от кого?

Утка всё молчала, и я выбрался на бровку. Весна, не смотря ни на что! Она была в запахе таявшего льда, в крупной яркой звезде, зародившейся на восточной стороне неба в глубокой поздневечерней синеве. Ветра не было, но камыши почему-то всё равно рождали шёпот. А может просто от тишины, разлитой кругом, так казалось. Подсадная отплыла, тревожно крякнула, помолчала и вдруг взорвалась осадкой:

- Та-а-та-та-та-та-та…

Я нырнул назад в шалаш. И не стало ничего вокруг, весь огромный мир уместился в невидимой ещё, но хорошо слышимой шарпящей птице.

Селезень сделал несколько кругов над уткой, надо было успокоиться, только сердце билось уже где-то в горле, отдавалось в ушах; я приоткрыл рот, дышал через него, чтобы слышать негромкий, всю зиму жданный звук.

Опустился селезень в стороне за камышами, долго плавал, жвякал там, не решаясь подлететь к утке, что-то настораживало его, да и был он наверняка уже пуган. Но утка! Весь вечер упрямо молчавшая, она со страстью, с хрипотцой звала теперь к себе осторожного кавалера. И селезень не вытерпел: поднялся и, уже не таясь, шумно плюхнулся совсем рядом с шалашом. Был он близко – утка нежно и тихонько зашептала что-то.

Очень резко сделалось темно и на воде, селезень лишь размытое пятно, и если бы он совсем замер, вряд ли его можно было разглядеть. Я медленно и аккуратно подвёл под него стволы, но сразу слились в единое и срезы стволов, и птица, и ночь. Несколько раз поднимал и опускал ружьё, пока не нащупал тот момент, когда сливается всё и ничего не разобрать. А когда нащупал-угадал, то выстрелил…

Комар всё ещё летал в шалаше, отчётливо пахло дымом. Я подумал, что не видать мне нынче селезня. Вдруг сильно и обречённо забили по воде крылья.

С правой стороны горело что-то, но останавливаться, раздумывать было не время. Побежал в машину за забытым фонарём, оттуда увидел, что горит трава на бровке и сухие камыши вдоль неё.

Фонарь был на шесть батареек, с большим отражателем, с ремешком, чтобы не таскать его, тяжёлого, всё время в руках. Мощный луч сразу выхватил из темноты светлое утиное брюхо. Селезень лежал на спине и уже не шевелился. Я нащупал ногами жерди, перебрался через канаву, схватил селезня за шею, широким шагом обратно, разгоняя сапогами воду, у канавы остановился, перекинул селезня на бровку. Селезень глухо ударился о землю. Вернулся за подсадной.

Утка била крыльями, орала. Фонарь мешал, я повесил его на плечо, он болтался и светил совсем не туда, шаря светлым пятном то по камышам, то по бровке. Канаву переходил всё же осторожно, но у самого шалаша жерди под ногами сломились, и я ушёл в воду по пояс, упав локтями на бровку, но не выпустив орущую утку из рук. Выбрался из воды, кое-как усадил бьющую крыльями подсадную в садок, забрал из шалаша ружьё, патроны. В горящих камышах забегали лысухи.

У машины наломал сухого тальника и запалил костёр. Тальник горел ярко, потрескивал, искрил в чёрное небо. Скинул с себя мокрое, подвинулся ближе к огню, прямо в руках и сушил то одно, то другое. Одежда нагревалась, парила. На бровке вспыхнуло, огонь взметнулся выше – загорелся шалаш. Из темноты появился дед Пётр. Я не удивился, дед часто появлялся внезапно.

- Лисицу напугал, пока лазил, - сказал дед.

На болоте один за другим сочно бахнули два выстрела.

- Во! Савелий с Пумры палит. Каждую вёсну куриц-то этих бьёт, в погреб на лёд положит, всё лето с мясом. Видит он их ночью-то… Ну а ты, взял ли чего?
- Одного. Искупался вот ещё. Горит бровка-то
- Горит, - подтвердил дед. – Я поджёг. Не знал, что шалаш-то у тебя здесь.

Я взглянул на деда. Он стоял в свете костра со стареньком ружьём за спиной и смотрел на огонь, думал о чём-то. Наверное, он и правда не знал про шалаш.