Первый глухарь

Но нет! Теперь нечто похожее на глухариную песню услышал и Санькин дед, Николай Петрович, а спустя еще несколько мгновений, когда звуки отчетливо повторились, сомнений не осталось: где-то неподалеку, взгромоздившись на одну из могучих, устремившихся к небу сосен, пел-токовал продолжатель своего рода-племени петух-мошник.  

Ночь заметно отступала. Одна за другой гасли звезды. В предрассветной полумгле стали обозначаться очертания сосен и немногочисленных берез. Где-то робко пропел первый зяблик. Николай Петрович закурил, принялся жадно глотать табачный дым и, когда после продолжительной перемолчки вновь полилась эта завораживающая, пленяющая охотничье нутро песня, указал неторопливым движением руки в сторону моховой болотины:  

— Там, кажется.  

— Там, — подтвердил Санька, поправив съехавшую на лоб шапку.  

Саньке шел пятнадцатый год, и это была первая его охота на глухаря. Санькина мать с недоверием отнеслась к новому пристрастию сына. «Это что значит? Он будет шляться по лесам да по болотам, изматывая свой молодой организм? — возмущалась она. — Он будет стрелять? Стрелять из настоящего ружья? Подумать страшно! А вдруг… Нет-нет, это вам не детская забава! Отец у него вовсе не охотник, а вот, поди ж ты, вырастили охотничка, как же!  

Зимой Саньке довелось несколько раз вытаптывать с дедом и его знакомым охотником беляков и, надо сказать, удачно они тогда поохотились. И вот сегодня первая его охота на глухарином току.  

Какая она по счету у Николая Петровича, точно не знал даже сам Николай Петрович. Никогда он не считал их, как не считал и добытых на току этих огромных птиц, которых, впрочем, было не столь много за его долгую, полную охоты жизнь.  

С того момента, когда Николай Петрович увидел, как загорелись глаза у внука, взявшего впервые в руки дедово ружье, он захотел, чтобы Санька непременно сделался охотником, таким же горячим, каким по молодости был сам Николай Петрович. Очевидно, это потому, что его единственный сын был абсолютно равнодушен к скитаниям, к птице, зверю и рыбе. Не притягивало его и оружие. Совсем не таким рос внук Санька…  

Глухарь запел пуще. Николай Петрович взял ружье, прислоненное к старой, изжившей свой век сосне, переломил его, зачем-то еще раз убедившись в наличии патронов в стволах, и посмотрел на Саньку.  

— Пока что я понесу, а там видно будет, — сказал и подмигнул ему.  

Весна зачаровывала Саньку, заставляла бурлить его кровь, и ему непременно хотелось скитаний, пусть даже без особой на то причины. Хотелось шлепать в болотниках по лужам талой воды, иногда больше похожим на маленькие озера, месить без опаски придорожную грязь, слушать многочисленных птиц, дышать воздухом, прелость, сырость и свежесть которого будоражили сознание.  

— Ну все, дальше сам давай, — Николай Петрович протянул Саньке ружье и добавил: — Он где-то здесь, рядом совсем. Самое главное, не спеши и помни: стрелять только под песню: как «заточит», тогда только и стреляй.  

Санька кивнул головой, щелкнул туда-сюда предохранителем, поправил на поясе дедов патронташ, словно давая понять, что все, мол, у него пока что идет как полагается, что он не растяпа, что дед недаром ему доверяет и что глухаришку постарается не упустить. Глухарь забормотал. Санька сделал два прыжка. Вскоре повторил их. Затем еще и еще и вот уже затерялся из виду Николая Петровича, прислонившего спину к стволине сосны и ожидавшего исхода в непредсказуемой «схватке» совсем еще желторотого охотника с чуткой и хитрой птицей.  

Утро наполнилось голосом пробудившихся пичуг, и оттого лес словно ожил, сделался веселее и приветливее. Но солнца еще не было видно. Оно покамест не оторвалось от земли и пряталось где-то там, за спиной могучего, исстари здесь стоящего леса. Николаю Петровичу вспомнился его первый добытый глухарь. Было это в те далекие послевоенные годы, когда он с тремя сестрами и матерью — отца убили в первый же год на фронте — проживал в деревушке Ключи, теперь уже заброшенной.

 

Дичи в округе было видимо-невидимо, и он в свободное время пропадал на охоте, стараясь разнообразить скудный стол семьи. Охотился со старой, уже сильно изъеденной ржавчиной курковой «тулкой», с трудом доставая дефицитный порох, дробь и капсули для патронов. Глухарь, подраненный им на току точно в такое же прекрасное весеннее утро, чуть не убежал тогда от него. И сейчас Николай Петрович вспоминал, с какой радостью, напрочь перекрывшей усталость, приволок он глухаря домой, и как их сосед, дряблый уже старикашка, тоже когда-то имевший охотничью страсть, назвал его «настоящим охотником».  

Но что же Санька? Давно его нет, почему все еще не стреляет?  

А Санька тем временем уже разглядел примостившегося у сосновой вершины глухаря, веером распустившего свой хвост и то и дело вскидывающего к небу голову, изливая завораживающую песню. Решив, что дальше идти уже некуда, Санька стал плавно поднимать под песню ружье. Сердце билось часто, словно пытаясь выскочить из тесной груди, а дыхание сделалось прерывистым. Руки слегка дрожали, и мушка елозила туда-сюда по темнеющему пятну птицы и не желала замереть даже на мгновение.  

— Ну когда же? — терзали мысли Николая Петровича. — Вот опять запел. Может, сейчас… Нет, не слышно выстрела…  

Секунды ему казались долгими и томительными. В ход пошла вторая подряд папироса. Он переступил с затекшей ноги на другую, снова прислушался: поет глухарь.

Вдруг раздался выстрел. Николай Петрович встрепенулся, не почудилось ли ему, и когда понял, что нет, что был-таки отчетливый выстрел, тут же услышал голос Саньки, кинулся со всех ног, почти не разбирая дороги, в том направлении, куда ушел внук. «Взял? Неужели взял? — крутилось в голове. — А может, спуделял, упустил?» Ветки хлестали его по лицу, но он не замечал их.

 

Вот он споткнулся, едва не упал, но ходу не сбавил, а двигал вперед как человек, ощущающий за собой погоню. Но вот увидел идущего ему навстречу Саньку, который держал за лапы огромного матерого глухарищу. Он что-то говорил издали деду, потом, явно устав от ноши, остановился, положил птицу на снег…  

— Дед, вот это банду-у-ура! — сказал он, слегка улыбаясь, когда Николай Петрович приблизился к нему. — Я, представь, чуть было не пропустил его. Думал даже, что все, усек меня, улетел. А потом-то опять запел. Гляжу — да вот же он, вот! У самой макушки сидит!  

Санька любовался лежащей подле него птицей, разглядывал огромный мощный клюв, кумачовые брови, лапы, густо поросшие пером, и никак не мог надивиться ее величиной.  

— Банду-у-ура!  

Беспокойство и переживания, накопившиеся в Николае Петровиче, разом пропали. Дело сделано. Вот он, желанный трофей, и вот он, Санька, его добывший. Не этого ли хотелось ему?! Николай Петрович поднял глухаря, поправил рукою перья — для пущей красоты, потряс его слегка, пытаясь оценить вес.  

— Не меньше «пятерки».  

— Килограммов?  

— Ага, как пить дать! Хорош глухарек, — дед пристально посмотрел на внука: доволен ли, осознал ли удачу? Ну конечно, осознал, конечно, доволен!  

Уже на месте, на опушке, где они ночевали и жгли костер, Николай Петрович взглянул на часы — стрелки показывали начало седьмого. Глухарь, ради которого они пришли сюда, добыт, но ведь охоту на этом не обязательно заканчивать. Да и возможно ли это в такой многообещающий весенний день! До того как Санька уедет на рейсовом автобусе в свой городишко, они еще смогут вдоволь побродить по окрестностям, полюбоваться пробудившейся природой. Наверняка спустятся к разлившейся, сделавшейся мутной и стремительной речушке, пройдутся по ее берегу.

 

Напьются начавшего движение в березах студеного сока. Непременно покараулят крякашей на уже оттаявших болотцах близ деревни. Мало ли чем еще займутся! А нам остается лишь пожелать им удачи, никогда не лишней на охоте, да и вообще в этой прекрасной штуковине под названием жизнь.