Дед Серёга

Улица, на которой я вырос, раньше называлась Набережная. Действительно, одна из ее обочин являла собой необычайную по красоте речку Битюг. По глубоким колеям улицы топали бабульки к магазину и обратно, коровки шли на пастбище и домой, бегали многочисленные голопузые ребятишки по своим важным делам, а по обочине плыли лодки с отдыхающими и рыбаками. Весной речка закипала, и по ней мчались похожие на куски колотого сахара льдины. Разыгравшись, они то обгоняли друг друга, то играли в чехарду, а то, увлекшись игрой и забывшись скоростью, выскакивали на дорогу. Тут они испуганно замирали и, даже не пытаясь вернуться домой, таяли от внезапно вспыхнувшей любви к румяному весеннему солнышку. Теперь уж нет ледоходов, да и половодья правильнее назвать пустоводьями.

И улица теперь не та. Сначала ее замостили булыжником (а какие были чудные колеи, как было ловко плескаться в этих чудных, теплых, протоптанных машинами каналах и, выскакивая из них, будто чертенята из коробочки, сразу нырять в реку), через пару десятков лет булыжник замуровали в асфальт. Живут теперь здесь совершенно незнакомые чужие люди, в совершенно незнакомых, безликих, пустоглазых, одинаково-сайдинговых домах.
Но память четко вырисовывает улицу детства. Лужи, дома, палисадники, лица и даже голоса. На перекрестке, где наша улица пересекалась сама с собой (и такое бывает), по диагонали друг к другу стояли два дома, в которых жили два деда. Одного мужики звали Серега Горшок, другого – по фамилии – Серега Бормотов. Горшок, очевидно, получил свое прозвище за абсолютно лысый череп. Мертвые, железные глаза и низкий утробно-гортанный железный голос, отраженный загорелой металлической лысиной, нагонял на пацанву если не ужас, то жуткий трепет. Проскакивали слухи о неважном, а именно о полицейском прошлом этого человека. А может, это были просто наши мальчишьи домыслы. Но то, что он работал в морге, было точно. Это теперь с колыбели детей потчуют ужастиками, а тогда для нас само слово «морг» было ужастиком. Когда Серега Горшок появлялся на улице, вокруг него создавался гнетущий вакуум. Чуть мягче он выглядел только после принятой поллитровки. Но повествования его были такими же жуткими, как и слово «морг», кстати, о событиях в оном и повествующие.
Совсем другое дело – Серега Бормотов. Не такое мосластое, как у Горшка, но такое же высокое тело, было чуть крупнее и спокойнее. Голова седая, коротко стриженная, лицо доброе и простое. Летом одет был всегда в темную рубашку и черные шаровары, зимой – по-разному. Почти всегда босиком. С прошлым у него тоже было не все ладно, но юридически чисто. В начале войны он, как принято теперь говорить, «откосил» от призыва. От войны он прятался на «охоте». Собирал на одну веревку несколько бродячих собак, брал ружье – и в поле. После «охоты» собак отпускал и ворчал на неудачу. На следующий день история или повторялась, или преображалась. То есть вместо собак дед Сережа брал со двора уточку или курочку, а то и двух, и шел к реке. Выпускал их там и стрелял. Возвращался домой счастливым и долго рассказывал соседям о том, какая была удачная нынче охота. Врачи признали нездоровье ума и освободили от службы. В связи с диагнозом он так нигде и не работал. Дома он появлялся только на короткое время, оставшееся от рыбалки. Сказать, что он был заядлым рыбаком, это ничего не сказать. Дед Серега жил рыбаком. Короткая дорога от реки до дома занимала минуты три, не более. Это то самое время, когда его можно было застать на суше. Каким-то образом мы, мальчишки, всегда оказывались на его пути: «Дед Сережа, дайте рыбку! Дед Сережа, дайте рыбку!». Сколько бы нас ни было: двое, трое, семеро – всем доставалось по плотвичке, и улица на несколько минут пустела. Мы мчались с этими плотвичками домой как ненормальные. Кто нес рыбку коту, кто ее тщательно засаливал. В общем, совершенно непонятно, для чего это было нужно, когда, живя у самой реки, мы каждое утро, как на зарядку, ходили с удочкой на бережок и за час-полтора налавливали таких же плотвичек или чего поинтересней – без счета. Это мы, наверное, верили, что рыбка от деда Сережи принесет удачу. К тому же, прежде чем раздать рыбку, он подробно рассказывал, где и на что ловил. Учил ненавязчиво!
Едва протаивали тропинки, дед Серега отправлялся босиком на берег еще не открывшейся реки. Снимал рубаху и ложился загорать на одну из лежащих вверх дном лодок. Это был период покоя. До половодья – отпуск. После отпуска начинались интересные штуки. Речка наша небольшая, у каждого свои излюбленные места и все всё друг про друга знали. Не знали только одного: где ловит дед Серега. А ловил помногу и каждый день. И еще одна загадка: куда он все это девал. Продавать рыбу у нас было не принято, даже зазорно, а съесть такое количество и большой семье не под силу.
А вот щуку он ловил у всех на виду, что тоже походило на загадку. Все, кто собрался на щуку, мотались по плесам и затонам, кто вверх, кто вниз по реке, вооружившись удочками, блеснами, живцами, подсаками и прочим. А он ловил на живца, и только. По нескольку штук за выезд, не удаляясь от пристани более ста метров. Брал щуку только от килограмма, меньших отпускал. И ловил на удочку, которая представляла собой толстую ореховую палку с миллиметровой леской. Поводков он не признавал, как не признавал тройник. Палка, леска, пенопластовый поплавок, грузило и большой одинарный крючок.
Зима мало преображала деда Серегу. Поверх шароваров надевались штаны потолще, рубаха пряталась под обычную стеганую фуфайку. А вот какая на нем была шапка, не помню. Но шапка была, это точно. Главное не в этом, главное – сапоги. Этот удивительный человек всю зиму ходил в резиновых сапогах на босу ногу! Об этом я узнал на моей первой зимней рыбалке и был сражен наповал. Ушлепали мы с отцом вниз по реке километров на шесть – то был знаменитый Плес. Плесов на Битюге немало, но все их называют то Яма, то какой-либо затон, а Плес так и остался до сих пор просто Плес. Рыба там ловилась всегда. И зимой, и летом, и всегда. Почти невозможно было определить тот день, когда на Плесе не клюет. Мне повезло, я попал туда именно в такой день, поэтому первая моя зимняя рыбалка оказалась последней. Но об этом в другой раз.
Несмотря на жуткую непогоду, на льду насобиралось страдальцев человек до двадцати. Кто на складных стульчиках, кто на ящиках, кто как. А дед Серега как обычно: между льдом и сиденьем – тонкая прокладка из камыша, и все. Никаких рукавиц, плащей и прочего. Лед, камыш, дед. Следует заметить, что зимой он ловил только на поплавочные удочки. Их было три. Наживка – или мотыль, или червяк. Снасть настраивалась, наш герой садился на пучок сломанного камыша, нависал над лунками, как бы закрывая их от неприятностей, и … статуй! Полтора-два часа никакого шевеления, а тем более если не клюет. Еще одна особенность: никогда не менял место, если где сел, то до вечера. Мы с отцом пришли рано, но дед был уже там. Поздоровались, дед Сережа что-то хорошее сказал о моем появлении в такую непогоду и завис над лунками. Через полчаса попришли и все остальные, все те, кому было не суждено поймать хоть одну рыбку. Вру, один дядя поймал ершка. Вот прошло часа полтора-два, дед Серега поднялся, совершил громкий выброс ненужного в атмосферу и принялся вприсядку выдавать камаринского вокруг лунок. При этом он со счастливым сияющим лицом то ли припевал, то ли выкрикивал: «Синдирь-виндирь, ча-ча-ча! Синдирь-виндирь, ча-ча-ча!». Такая половецкая пляска продолжалась не более минуты, и опять – изваяние. Через два часа то же самое: громкий хлопок в окружающую среду, «Синдирь – виндирь…», минутная пляска. Но к вечеру, после сырой ветреной неприятности, стало холодать и температура с нулевой перебежала градусов на 10 вниз. Дед Серега громко объявил, что замерзли ноги. Скинул сапог, другой и свои босые ноги опустил в лунки. Попугав некоторое время рыбу босыми пятками, обтер правую о левую штанину, левую о правую, нырнул в сапоги и замер. Рассказом о таком чуде я еще больше привязал своих друзей к этому человеку. Ребячьему восхищению не было границ.
После того случая прошло немного лет, но уже не было тех ребятишек, которых волновал этот непонятный пожилой рыбак. Да и те, кто шли следом за нами, не интересовались рыбалкой (только браконьерство), были они какие-то вялые и пустые. Это не моя характеристика, их отторгла жизнь. Из тех, которые младше на четыре-пять лет, уже не осталось никого. Вряд ли и дед Сережа знал их. Оставшись без детского внимания (а со взрослыми он общаться не любил), наш славный добрый дед Сережа стал быстро вянуть. Однажды, придя вечером с рыбалки раньше обычного, поужинал, лег спать – и все.
К чему этот рассказ, не знаю. Просто вспомнилось. Просто был такой дед Серёга.